Утоли моя печали - [57]

* * *

Голос Антона Михайловича в телефонной трубке холодный, отчужденный:

— Зайдите. Немедленно.

Он сидел за своим письменным столом, перебирая бумаги. А у длинного стола стоял Железов; едва кивнул мне.

— Садитесь.

А сам продолжал стоять и смотреть сверху вниз тусклыми, казалось, вовсе ничего не выражавшими глазами.

— Что это вы вздумали драки устраивать!.. Вы что, забыли, где находитесь? Вы, может, думаете, здесь дом отдыха для хулиганов? Не желаю слушать объяснений. И работаете вы хреново. Напридумывали всякое фоновидение, звукочитание. Наполовину очковтирательство нахальное. Одно оперативное задание кое-как обляпали… А со вторым уже обосрались… Так что весь институт в говне… Оперативники с нас смеются, как с дураков. Хорошо, не посчитали за саботаж… А то вы не могли бы доказать, что врали несознательно, что не хотели покрыть шпионов, врагов народа. Не могли бы доказать! Работаете говенно, с оперативниками позволяете себе нахальные разговорчики. Врете бесстыдно. И еще хулиганство… Молчать! Я вас не спрашиваю, я сам знаю.

Страшнее всего было, что он не кричал. А говорил почти что бесстрастно, монотонно. Лишь изредка голос повышался визгливо, но ни разу не крикнул, не рявкнул…

Антон Михайлович пытался вставлять какие-то замечания, иногда «укоризненные», обращенные к ко мне: «И как только вы могли… Я не поверил, когда узнал… Возмутительно…»; иногда уговаривал: «Фома Фомич, это был первый случай… Там у них, видимо, обстановка нездоровая… А научная работа может вызвать нервное переутомление…»

— Научная?.. Научился только строить из себя ученого, а хватает сапог, как босяк… Говно он, а не ученый. Хулиган и говно… Вы сами понимаете, что вы говно, или не понимаете?

Горло стиснуло тоскливой, бессильной ненавистью и страхом, подлым, сковывающим страхом:

— Чего молчите? Не понимаете, чего говорю?

— Не понимаю, как вы можете… оскорблять человека, который не может вам возразить…

Мгновение он смотрел все так же молча, все так же тускло. Мгновение ужаса.

— Человека? Он еще держит себя за человека?! Посмел бы возражать завтра же отправили бы, куда Макар телят не гонял. На урановые рудники. Там за полгода вся борода вылезет, волосы вылезут и зубы тоже… А потом подох бы, как крыса… Не цените условий, какие вам здесь создают, обнаглели. Ученого строит… Антон Михайлович, а кто это ему разрешил бороду носить? Он же один такой на весь объект. Это недопустимо. Мы же знаем, что у них значит борода, — зароки! Антисоветские зароки!..

Он обращался уже только к Антону Михайловичу:

— Вот и вы, и майор (т. е. Абрам Менделевич) за него заступались, даже в карцер не отпустили. Теперь обратно ссылаетесь на новую работу, что он вам нужен. Я делаю вам уступку в последний раз. Пусть он вам благодарный будет, и чтоб понимал, кому обязан и чему обязан… Пусть оправдывается работой. В другой раз не миновать урановых. А сейчас категорию снизить, пока не докажет, что достоин… И чтоб сбрил бороду сегодня же. Хватит, покрасовался. Вы мне доложите.

И мне через плечо:

— Можете идти.

Начался обеденный перерыв. Новая столовая была тоже в лагере. Поев, я пошел в юрту, взял у Джалиля ножницы и бритву и соскоблил бороду, тогда еще сплошь черную, с редкими сединами.

На удивленные вопросы и подначки отвечал коротко:

— Начальство приказало! Надоела!! Умываться трудно… Так захотелось… Иди ты…

Моя подружка таращилась в безмолвном испуге. Когда вечером я рассказал ей, она поахала, спрашивала: а не будут ли теперь внимательнее следить за мной, — потом стала утешать:

— Ой, теперь у меня вроде другой роман… Как вас зовут, дяденька?.. Не приставайте, а то скажу бородатому, он вас сапогом отделает…

* * *

Новое задание, ссылаясь на которое Антон Михайлович уберег меня от более суровых кар, было акустическое исследование тончайшей проволоки, предназначенной для звукозаписи в приборах подслушивания. Эту проволоку изготовляли на другой шарашке, а наши химики покрывали особым составом.

Химической лабораторией заведовала капитан Евгения Васильевна К., дочь интеллигентных купцов и бывший следователь промышленного отдела НКВД.

Панин учился с ее старшей сестрой, «обе они были красавицы, а нравственности безукоризненной, строжайших правил. Непонятно, как из такой барышни получилась чекистка».

Она была еще пригожа. Пристальные серые глаза, русые волосы на прямой пробор, с круглым пучком сзади. И лицо хоть потускневшее, но миловидное. Только рот с неизменной папиросой стягивался жесткой складкой. Фигура несколько оплыла, отяжелела в бедрах. Ноги были чуть коротковаты, но ладно вылеплены, мускулисты и шагали твердо, гулко, по-мужски.

Она давно овдовела, растила двух детей, уже кончавших школу. С иными заключенными, работавшими в химической лаборатории, и с вольнонаемными девушками не стеснялась:

— Чего уставились? Я же вижу, куда пялитесь? Клара, одерните халат! А вы лучше утешайтесь онанизмом.

Ей приглянулся Сергей. Она уводила его в вечерние часы в свой кабинет, жаловалась, что изголодалась по ласке.

Он говорил:

— Такая, казалось бы, грубая, наглая вертухайка, баба-танк. А вот оказывается, несчастливая, влюбчивая… Только ненасытна уж очень.