Уто - [51]

Я думал про «магнум 44» в журнале и про его убойную силу, про то, какой, наверно, кайф держать его в руке и нажимать на курок.

Уто Дродемберг, с самым невинным видом засовывающий руку под куртку, небрежный взгляд не предвещает никаких неприятностей. «Следующее», – говорит Витторио Фолетти и, нетерпеливо, требовательно повернувшись, постепенно меняется в лице: у Уто в руке револьвер. Длинный вороненый ствол, холодный блеск металла. Уто улыбается, направляет оружие на него, рука вытянута, палец на спусковом крючке. Красивая поза: он стоит в профиль, как на дуэли в девятнадцатом веке, вторая рука согнута в локте и упирается в бок. Благородное выражение лица. Витторио Фолетти, не проронив ни слова, роняет топор в снег: состояние полной растерянности, он не верит собственным глазам, не знает, что и подумать. Уто Дродемберг спускает курок – бах! Сухой звук выстрела тонет в снежной вате.

Витторио покончил с очередным поленом и ждал следующего.

– Гуру у нас особенный, – сказал он, глядя на меня, – не ханжа, не аскет. Ему нравятся красивые ткани. Красивая работа. Красивые люди, красивые поступки. У него редкое чувство прекрасного. Это наши западные религии отделяют дух от материи, забывая, что одно немыслимо без другого.

Я поднес новое полено. Он продолжал смотреть на меня, но теперь видел меня лучше: в окнах дома только что зажегся свет.

– А ты что думаешь? – спросил он. – Ты все время молчишь, из тебя слова не вытянешь.

Перед ним стояло полено, но он держал топор в опущенной руке и сверлил меня глазами. Мне такой оборот дела не нравился. С какой стати я должен докладывать ему, что я думаю? Я сам по себе, он сам по себе, в отличие от меня, ему точно известно, что хорошо, а что плохо, он вооружен фактами, на его стороне опыт, успех, объективные обстоятельства.

– А что, по-твоему, я должен говорить? – спросил я. – То, что думаешь, – сказал он. – То, что у тебя на уме.

Интересно, обсуждал ли он меня с Марианной, и если обсуждал, то когда? Я не мог понять, изучает он меня или проверяет, и чего больше в его взгляде – раздражения, любопытства или недоверия.

Гора дров рядом с камином, достаточная, чтобы поддерживать огонь целую неделю, сидеть в тепле, отгородившись от мира, где бушуют, не прекращаясь, метели. Я держу руки под краном в ванной Джефа-Джузеппе и Нины, вода слишком горячая для моих сверхчувствительных рук, я сделал тонкую струйку и осторожно тру пальцы, проверяя, не занозил ли их. На Витторио следовало бы подать в суд, потребовать десять миллионов долларов компенсации за испорченные руки великого пианиста. Я бережно вытираю их розовым Нининым полотенцем, меня раздражает, что оно такое пушистое и пахнет детским мылом, раздражают чистота и порядок в ванной, шкафчики и полочки, где все аккуратно расставлено. Гримасы в зеркале – самые страшные из тех, которые у меня получаются, тут раздражение мне хороший помощник. Грожу своему отражению кулаком, притворно бьюсь в зеркало головой.

Гостиная, диван, журнал «Оружие»; взгляд опущен, это позволяет мне от всего отдалиться, исчезнуть; даже если меня еще видят, меня уже нет, я могу лечь на бок и смотреть на них на всех и слушать их, сколько захочу – меня нет.

Вокруг кипит работа, подготовка в разгаре, хозяева в ударе, чудеса героизма и вместе с тем фанатизма, кокосовое, миндальное и овсяное печенье в форме звезд и полумесяцев извлекается на свет из духовки, безалкогольный сидр и псевдовино – из холодильника, свежие и сушеные финики, яблоки, апельсины, мандарины в корзинах и на блюдах, тарелки, тарелки, тарелки, приборы, бокалы, соевый хлеб и хлеб пятизлаковый, ананасовые и банановые марципаны, белые бумажные цветы, белые бумажные гирлянды, висящие в столовой части гостиной, новые электрические гирлянды, шелест скатерти и салфеток, шелест кухонных полотенец по фарфору, пение протираемого хрусталя, стук фарфора о фарфор, звон хрусталя о хрусталь.

Марианна, не останавливаясь, беспрерывно носится взад-вперед, крутится как угорелая, открывает и закрывает холодильник, открывает и закрывает духовку, переходит от обеденного стола в кухню, из кухни к обеденному столу, от обеденного стола в свою комнату, из своей комнаты в кухню, из кухни в ванную, из ванной в кухню. Передвигаемые стулья, включенное отопление, дополнительная порция дров в камине: дом постепенно превращается в сауну, рисовый салат готов, овощи нарезаны, чик-чик-чик, корень сельдерея ловко измельчен, в считанные секунды нарезанная картошка, нарезанные вдоль баклажаны и морковь определены в духовку, салат китайский, салат кочанный, латук, редиска с надрезанной в форме лепестков красной кожицей, украшающая блюда с другими овощами, нарезанными соломкой, звездочками, кубиками, кружочками. Расстановка бокалов, тарелок, раскладывание приборов, добавления и замены, перестановки, чуткие пальцы, поправляющие отдельные детали сервировки.

Последние оценивающие взгляды, взгляды на часы, взгляды в темноту за окна, превращенные вечерней мглой в зеркала, где отражается все, что происходит в доме. Марианна и Нина, не глядя одна на другую, выскальзывают из гостиной и возвращаются с полотенцами на голове, в новых нарядах персикового и абрикосового цвета – юбках, блузках и шерстяных кофточках, купленных в каком-нибудь бутике с большим выбором расцветок, а то и покрашенных на заказ. Худенькая Нина – одни косточки – в роли пай-девочки, Марианна возбуждена, как ребенок, что и неудивительно, и потому суетится больше, чем нужно. Джефу-Джузеппе пришлось причесаться, белый воротничок расправлен под белым пуловером, белые носки, белые джинсы из-за чрезмерной длины гармошкой на ногах; втянутый вместе со всеми в эту историю, он, потупив глаза, чтобы не встретиться с моими, неуверенным тоном говорит матери, когда она в ожидании комплиментов поворачивается перед ним в своем наряде: «Какая ты красивая!» Витторио занимается камином, переставляет лампы, стулья, кресла, моется и тоже переодевается, появляясь в салатного цвета пиджаке: свободный на животе и удобный в плечах, пиджак придает ему вид благородного итало-американского мафиозо; он смотрит в окно, смотрит на часы для подводного плавания, говорит: «Они будут с минуты на минуту».