Утешный мир - [29]

Да, он понимал и понимает, что Зоя больна. И что? Да, он знает, что духов облаков по правде не бывает. И что? Да, конечно, в школе нужно учиться. А зачем? Мама, разумеется, за него переживает. И что?

Я вроде бы установила с мальчишкой такой хороший, качественный раппорт, но оказалась в абсолютном, глухом тупике. Ничего никуда не двигалось. Но я уже догадывалась и однажды спросила напрямую:

– Как ты относишься к Зое сейчас?

– Я ее люблю, – просто ответил он. – И она, я знаю, любит меня.

Вот так. И ничего нельзя сделать.

Я не могла сказать его матери: позвольте им видеться. Потому что она сразу начинала визжать.

Я не могла сказать ему: время лечит. Потому что я знаю, что это не всегда так.

Я не могла сказать ему: полгода назад ты ушел в ее мир, это было неправильно и едва не привело к страшной трагедии; теперь тебе надо попробовать вывести ее в наш мир, у тебя есть шанс. Ему двенадцать, ей – тринадцать, у нее шизофрения, все невозможно.

Я не знаю, что сейчас с ними стало. В любом случае они выросли. Но вот жили и любили такие дети. И я вам о них рассказала.

Голос

Это было много лет назад. Я работала в поликлинике уже несколько лет, чему-то подучилась после окончания университета (получила специализацию по медицинской психологии в Институте усовершенствования врачей), понемногу собрала удобные для себя методики и уже поняла, что самый привлекательный и адекватный для меня способ работы – это психологическая консультация.

Мать пришла без дочери. Ее голос звенел близкими слезами, а руки комкали полу кофты.

– Я не знаю, что делать! Мне так страшно! – сказала она.

– Присаживайтесь и рассказывайте. Сейчас во всем разберемся, – уверенно сказала я, никакой уверенности внутри себя не чувствуя. Я проработала практическим психологом уже достаточно, чтобы отчетливо видеть: здесь проблемы не с учительницей математики или курением самой девочки.

Девочка Алла всегда была не без странностей. В четыре года спрашивала взрослых: вы чувствуете, как пахнут облака? Неужели не чувствуете? А хотя бы как поет небо, слышите? Потом как-то поняла, что ее вопросы вызывают обескураженность в лучшем случае, и спрашивать перестала. Приблизительно тогда же говорила, что у нее есть свой ручной говорящий енотик, который к ней приходит, когда никто не видит. Енотика звали Иеронимус.

Никогда не любила играть с детьми. Играла по преимуществу одна. Потом стала выбирать себе одну подружку, обычно из тихих, не очень умных девочек. Когда исчезала одна (родители Аллы так и не поняли, как именно заканчивались отношения, но одно можно сказать наверняка: их дочь всегда была совершенно неагрессивна), почти сразу появлялась другая. Мамы подружек иногда делились с мамой Аллы: послушайте, ваша нашей такие странные вещи рассказывает! «Какие же?» – напрягалась женщина. «Да черт его знает! – пожимала плечами подружкина мама, как правило, тоже не блиставшая умом. – Говорю ж вам: странные!»

Впрочем, с годами странности Аллы как будто сглаживались. Она неплохо училась в начальных классах (в средней школе успеваемость снизилась), потом два года с удовольствием посещала театральный кружок. В целом оставалась домоседкой, много читала, перезванивалась с одноклассниками, неохотно, но все же помогала по дому, изредка ходила гулять.

Никаких особых проблем с девочкой никогда не было, но…

– Сама не знаю, почему, но я с ней никогда не могла расслабиться, – призналась мама Аллы. – Как будто все время ждала какого-то подвоха. Она много лет ничего такого не делала и не говорила, но я… С ней никогда не было легко.

– Может быть, это вам теперь, задним числом, так кажется?

– Нет, нет! Моя мама, когда была жива, тоже это говорила.

– А ваш муж, отец Аллы?

– Он всегда на работе или в телевизоре и ничего вокруг не замечает.

– Но что же произошло теперь?

Наступление подростковости поначалу ничем особым на Алле не отразилось. В тринадцать лет она вставила сережку в ноздрю, немного почитала про каббалу, немного послушала группу «Раммштайн» и как будто бы угомонилась.

Но спустя еще год совсем перестала общаться с приятельницами и часто часами сидела в своей комнате с закрытыми шторами и выключенным светом.

– Что ты там делаешь?! – спрашивала мать.

– Ничего. Думаю, – отвечала Алла.

Потом девочка стала запираться в ванной, где тоже выключала свет и вообще непонятно что делала. Иногда ночью спала в одежде. Стала очень избирательна в еде. А потом наступило самое страшное: Алла начала в пустой комнате с кем-то разговаривать.

– Может быть, несчастная любовь, аффект? Злится на кого-то внутри, выкрикивает вслух в сердцах? У подростков бывает…

– Нет. Никаких любвей, вообще отношений не было, я бы знала, она же дома всегда. Она кому-то воображаемому отвечает. Спорит. Иногда можно понять. Например: «Нет! Отстань!»; «Почему это? Я же говорю, что я…»

– Вы наверняка спрашивали ее об этих эпизодах. Что говорит сама Алла?

– «Отстань. Ты не поймешь». Вы думаете, это… это уже оно?

– Что такое «уже оно»? – удивилась я и тут же по выражению лица матери догадалась: – В семье уже была психиатрия?

– Да, – женщина смотрела в пол. – Мой дядя, брат моего отца. Много раз лежал в психушках, покончил с собой в тридцать два года. Их отец, мой дедушка, – скорее всего, тоже, хотя там не точно известно, бабушка от него сбежала и не любила об этом вспоминать…