Утешный мир - [27]

Вокруг лидерши смущенно захихикали.

– Поцеловать? – наивно хлопая глазами, спросила наша записная дура-красавица. В ответ – лишь презрительное фырканье.

– Он умеет красиво сказать. За это любят поэтов… и музыкантов, которые поют, – рассудительно заметила толстенькая девочка и покраснела. – То есть обычно любят. Но этому не повезло…

– Правильно! Вся эта поэзия и песни – всего лишь танцы, как у павлинов и глухарей. Потому что самки, то есть девчонки, на это покупаются. А потом уже и всё, поздняк метаться.

– То есть ты что хочешь сказать? Она отвергла его любовь и правильно сделала? И пусть он себе страдает? Так?

– А это ей решать! Ей, понимаешь, и никому другому!

– А ему-то что, и спеть… ну, то есть стих написать нельзя, что ли?

– Если бы не писали, так у нас бы и искусства не было. Ты этого, что ли, хочешь?

– Да пусть себе пишут и поют, но надо же понимать…

Конечно, мы не пришли тогда ни к какому окончательному выводу, но почему-то эта сценка врезалась мне в память и вот, всплыла по случаю спустя много-много лет.

* * *

– Я поняла, что вы хотите сказать, – улыбнулась Мила. – Это не только Андрей. Это и Лермонтов, и тот нищий, и еще раньше, это просто метод такой. И он работает, и все начинают сочувствовать тому, который страдает, а не тому, конечно, кто «камень положил в протянутую руку». А того осуждают. И мне, если я уверена, придется самой, еще раз. Но я, кажется, теперь готова…

А что вы думаете по этому поводу, уважаемые читатели? Доводилось ли вам в жизни сталкиваться с подобными случаями? Причем мне кажется, что на практике эмоциональный шантаж в нашем мире вовсе не исчерпывается ситуацией юношеской безответной любви…

Дети в лесу

Каждую неделю утром в пятницу я решаю, что написать для колонки на «Снобе». Есть польза от описания типичных случаев: кто-то, его прочитав, может увидеть нечто аналогичное своей собственной ситуации, что-то в ней понять или даже исправить. Но и случаи исключительные, как мне кажется, представляют определенный интерес – у меня самой (и, можно надеяться, у читателей) они расширяют границы восприятия, вызывают «ах-реакцию»: ого, и так, оказывается, может быть! В результате они повышают нашу готовность к чудесам мира.

* * *

Женщина пришла одна и противно хрустела суставами пальцев. У нее было такое трагическое лицо, что я не решалась попросить ее перестать. Сидела и страдала вместе с ней.

– Вы мне не поверите! – первое, что она мне сказала. – Но я покажу вам статью в газете, – это было второе.

И полезла в сумку.

– Не надо статью! – твердо сказала я. – Статьям в газете я верю меньше, чем конкретным людям, которых вижу перед собой. Поэтому рассказывайте сами.

* * *

На все лето она брала отпуск за свой счет (на ее работе это было возможно) и вместе с сыном жила на даче. Своей дачи у них не было, снимали у одних и тех хозяев много лет – всем удобно. Отец и муж приезжал на выходные.

Сын Кирюша рос спокойным и вдумчивым мальчиком: хорошо учился, любил рассматривать муравейники и жучков под камнями, держал в банке головастиков, смотрел фильмы «Би-би-си» и читал фэнтези и книжки про динозавров. В раннем детстве ему ставили астму, но потом все как-то выровнялось, и уже много лет не было приступов, и даже все лекарства уже отменили; только если он заболевал чем-нибудь простудным, давали – на всякий случай, для профилактики.

С дачными мальчишками, которые бегали крикливой стайкой и размахивали палками или гоняли на велосипедах, Кирюша был знаком, никогда не воевал, но и не общался особо. Шумные игры никогда его не прельщали, он и в городе по-настоящему дружил только с одним немногословным и тихим мальчиком – во втором классе они вместе ходили в судомодельный кружок, да так и остались друзьями.

С девочками в детском саду и в классе у Кирюши всегда были хорошие отношения, и никого не удивило, когда на даче он тоже подружился с Зоей – соседской девочкой на полтора года старше его. Зоя много читала, гуляла в лесу, часто ходила на пруд и сидела на берегу, рассматривая что-то в воде или прислушиваясь к шелесту листьев над головой, и тоже ни с кем, кроме Кирюши, не общалась. Зоина мама была очень рада этой дружбе и всегда Кирюшу привечала.

Взрослые из обеих семей видели, как дети подолгу, часами сидят на скамейке в кустах сирени и о чем-то заинтересованно беседуют, размахивая руками и иногда смеясь. Когда у Кирилла спрашивали, он отвечал, что Зоя придумывает «здоровские истории, не хуже чем в книжках».

Уезжая с дачи, Кирюша по Зое видимо скучал, иногда звонил ей по телефону (она ему не звонила никогда, и это всем было понятно – она же старше), но видеться им не удавалось, потому что дети были еще маленькими и жили в разных концах города.

В начале нынешнего лета одна из дачных соседок спросила у матери Кирилла (ее звали Региной): а вас не беспокоит, что ваш все время с этой девочкой возится? «Да они давно дружат, – удивилась Регина. – А в чем дело-то?» «Дело оно, конечно, ваше, – сказала соседка. – Но я бы на вашем месте остереглась. Странная она и дикая какая-то. И в школе на дому учится. Чему приличному мальчонку научит?»

Против своей воли обеспокоенная Регина начала приглядываться к Зое и вскоре уже не понимала, что видит сама, а что ей мерещится. Почти тринадцатилетняя Зоя контактов со взрослыми избегала, смотрела в землю, на прямые вопросы отвечала односложно, понять что-либо с ее слов было практически невозможно. Зоина мать о семье и дочери тоже практически ничего не говорила, хотя охотно общалась на другие темы и вовсю хвалила Кирилла и их с Зоей детскую дружбу. Остальные дачники, как оказалось, вполне разделяют настороженность первой соседки – что-то там нечисто.