Утерянный горизонт - [4]

"Одним словом, я пробыл там более двух недель в надежде что каким-то образом я смогу побудить его все вспомнить. В этом я не преуспел, хотя он вернулся в здоровое состояние, и мы могли подолгу разговаривать. В те моменты когда я открыто говорил ему о том кто был он и кто я, он лишь послушно соглашался. Был он довольно весел, даже в какой-то неясной манере, и кажется, с удовольствием принимал мою компанию. Когда я предложил отвезти его домой, он просто ответил что не возражает. Меня немного волновало это очевидное отсутствие воли. К отъезду же я начал готовиться не откладывая. Доверившись одному из знакомых в консульском оффисе в Ханкое, я сумел сделать пасспорт и все необходимое без той возни что сопутствует подобным ситуациям. Ради Кануэйя я решил держаться подальше от прессы, и с удовольствием замечу, что преуспел в этом. Для газетчиков такая новость была бы большой дракой.

"Из Китая выехали мы по-нормальному. Под парусом прошли по Янг-тцы до Нанкинга, и потом поездом добрались до Шанхая. Там был японский лайнер отчаливающий во 'Фриско6 той же ночью, и поторопившись, мы успели к посадке."

"Ты столько для него сделал," заметил я.

Разерфорд не отрицал. "Но не думаю я бы так беспокоился о ком - либо другом," он добавил. "В нем всегда было что-то особенное, -- трудно объяснить, то, что превращало все эти хлопоты в удовольствие."

"Да," согласился я. "Странное очарование, обаяние, которое приятно вспомить даже сейчас, не смотря на то что в моем воображении он так и остался школьником в костюме для крикета."

"Жаль, что ты не знал его в Оксфорде. Он был просто блестящим -другого слова не найти. После войны, говорят, здорово изменился. Я и сам так считаю. Однако ничего не могу поделать с мыслью, что со всем этим дарованием он должен был заниматься чем-то более достойным. Все эти понятия о Британском Величии не в моем лексиконе мужской карьеры. А Кануэй был -- или должен был быть -- выдающимся. Мы оба, ты и я, знали его, и я думаю не преувеличиваю говоря, что это было время которое забыть невозможно. И даже тогда, когда я повстречал его в глубине Китая, с поврежденным мозгом и мистическим прошлым, в нем была та изюминка которая всех притягивала."

Разерфорд остановился отдавшись воспоминаниям, потом продолжил: "На корабле, как ты уже догадался, мы возобновили старую дружбу. Я рассказывал ему о себе, и он слушал с таким вниманием, что в какой-то мере казалось абсурдным. Он хорошо помнил события с того момента как попал в Чанг Кайанг, и еще, что наверняка заинтересует тебя, его знание языков осталось. Например, он сказал, что должно быть, какое-то время он пребывал в Индии, так как мог говорить на хиндустани.

"В Йокохама пароход пополнился, и среди новых пассажиров был Сивекинг, пианист, на пути в Штаты с концертным туром. Он сидел с нами за обеденным столиком и время от времени переговаривался с Кануэйем по-немецки. Это еще раз доказывает насколько внешне тот был нормален. Кроме частичной потери памяти, которая не проявлялась в обыденной обстановке, никаких аномалий, кажется, за ним не было.

"Несколько дней спустя нашего отплытия из Японии, Сивекинга уговорили дать пиано--концерт на борту, и мы с Кануэйем отправились его послушать. Конечно, играл он замечательно, чуть из Брамса и Скарлатти, и очень много Шопена. Раз или два я глянул на Кануэйя и решил что ему очень нравилось, совершенно нормальная реакция человека с музыкальным прошлым. В самом конце программы представление продолжилось в форме неформальной серии игры на бис, которой Сивекинг очень любезно, на мой взгляд, одарил группу энтузиастов собравшихся вокруг пианино. Снова он играл в основном Шопена; по-видимому, это был его конек. В конце концов покинув инструмент, он направился к двери, все еще в окружении поклонников, но с чувством, что он уже достаточно для них сделал. И в это время начала происходить скорее странная штука. Кануэй сел за пианино и заиграл какую-то быструю, красивую вещь, которую я не узнал, и тем заставил Сивекинга в большом возбуждении вернуться и спросить что это было. После долгой, неловкой паузы Кануэй ответил лишь то, что он не знал. Сивекинг воскликнул что это невероятно, и разгорелся еще больше. После сильного физического и умственного усилия вспомнить, Кануэй наконец сказал, что это был этюд Шопена. Я с этим не согласился, и не был удивлен тому, что Сивекинг отрицал это полностью. Кануэй вдруг начал возмущаться, что ужасно удивило меня, так как до этого он не проявлял особых эмоций ни по какому поводу. "Мой дорогой друг," увещал Сивекинг, "мне известно каждое из существующих произведений Шопена, и уверяю Вас, то что Вы играли им никогда написано не было. Конечно, это полностью его стиль, и он мог бы, но нет. Нет. Покажите мне ноты где это публиковалось." В конце концов Кануэй ответил: "Ах, да, сейчас помню, эта вещь никогда не публиковалась. Мне она известна лишь по той причине, что я знал бывшего ученика Шопена...Вот еще одна вещица я у него выучил.'"

Продолжая, Разерфорд остановился на мне взглядом: "Я не знаю о твоих музыкальных способностях, но думаю ты можешь представить то возбуждение что одолело нас с Сивекингом когда Кануэй продолжил игру. Для меня это был неожиданный взгляд в его прошлое, конечно, озадачивающий -- первая искорка того, что уцелело. Сивекинг, понятно, был поглощен музыкальной стороной, что имело свои проблемы, Шопен, если ты помнишь, умер в 1849.