Утерянное Евангелие. Книга 3 - [61]

Княжич так и не смог зацепить нож носком сапога. Он так увлекся этим занятием, что вздрогнул, когда увидел перед собой подошедшую девочку-рабыню. Та подтолкнула ему нож и пошла было прочь, но не успела отойти далеко. Ее рядом с пленником заметил атаман. Он оставил валяющегося лысого на земле, скорым шагом подошел к девочке и отвесил ей оплеуху. Потом сел на корточки у пленника, взял его за подбородок и угрожающе прорычал:

— Жду не дождусь гонцов с известием о твоем выкупе. Но если тебя не выкупят, то ты пожалеешь, что народился на свет!

Святоша не сопротивлялся, он был готов стерпеть и удары по лицу, и в живот, лишь бы атаман не заметил, что нож лысого лежит недалеко от его левого колена. Но атаман заметил. Он забрал клинок. Лицо отрока скислилось от досады.

— Это лысый Юра уронил, — сказала девочка-рабыня. — Когда крестик с него срезал.

Атаман наклонился к ней, заглянул в глаза, помолчал и спросил:

— Знаешь, что ты должна будешь сделать с пленником завтра на рассвете?

Рабыня покивала головой.

— Скажи мне, — велел атаман.

— Я отрежу ему палец.

Атаман, не разгибаясь, испытующе посмотрел на Святошу: испугался ли? Княжич испугался.

— Правильно! Умничка! — похвалил рабыню атаман, затем схватил ее за волосы и потащил в свою палатку.

Все разбойники расползлись по лежбищам. Святоша остался один сидеть на голой земле привязанным к дереву. От всего пережитого в его груди зародилась какая-то внутренняя сосущая боль — так бывает, когда сильно и давно голоден. Вообще-то так и было, но есть ему не хотелось. Зато нестерпимо хотелось пить.

Он смотрел на догорающий костер, на звезды над головой, вслушивался в шум реки. Ему казалось, что он — часть огромного космического тела природы. Такая же равноправная часть, как и весь остальной мир. Причем весь остальной мир чувствовался ему телом Бога, одной третью которого было все живое, а двумя третями было это бескрайнее ночное небо.

У этого Бога была тысяча глаз, которые звездами смотрели на него сверху. У него была тысяча тысяч рук — ветвей, окружавших стойбище разбойников. И тысяча ног, к одной из которых он был накрепко привязан. И вот в этом космическом организме Святоша занимал ма-а-а-аленькую такую клеточку. Как мозаики, которые собирают из цветных камушков. У каждого камушка своя форма, его нельзя заменить. Все они очень похожи, но ни один из них нельзя поставить на чужое место. Вот так же и люди: они словно части общего космического целого. Они настолько своеобразны потому, что у каждого своя собственная цельная форма. Ненарушенная, неразрушенная, цельная, укрепленная.

Выделить из этого космического тела Бога какую-то часть — это и значит «дать жизнь». И уж коли ты получил жизнь, ты должен защищать свои границы. В этом едином космическом теле Бога тот свет и этот свет были тесно переплетены. Край дороги, край леса, край реки — все это открытое пространство, которое, как граница, могло быть нарушено. «Тот свет» был везде: в печную трубу могла залететь нечистая сила, могла она также залететь в окно или в дверь. Везде, где есть граница, она могла быть нарушена. Границу нужно было защищать оберегами, амулетами и талисманами. Над дверью — рисовать крест. Ворот рубахи тоже защищал крест. Теперь же у Святоши отняли его оберег.

А если граница нарушалась и человек утрачивал какую-то свою часть, то он превращался в другое тело и в другого человека. Если человек потеряет слух — это уже другой человек. Если он потеряет зрение — это уже другая личность. Даже палец, пусть мизинчик на ноге потеряет — все, это уже другой человек. Оборотни меняют свои телесные формы. Чтобы не стать оборотнем, надо было защищать свое тело. Глаза, уши, ноздри, волосы… И ногти. Душа человека, покидая тело, вылетает из-под ногтей. А Святоше хотели отрезать палец. Как же душа потом будет вылетать, когда одного ногтя не станет? Кусочек души останется в теле и обратится в нечистый дух…

Таким было понимание жизни и окружающего мира у пятнадцатилетнего княжича Святоши, сына князя смоленского. Всю ночь он не спал и пытался растянуть веревку, распутать ее пальцами, растеребить беспрестанным дерганием, перетереть о кору дерева. Иногда сознание покидало его, но как только он приходил в себя, то снова и снова пытался освободиться от своих пут. Чтобы рукам было как можно свободнее, он сгибал шею, свесив волосы на лицо, но так было трудно дышать, как Христу на кресте.

Когда уже забрезжил рассвет, Святоша выпрямился и вздрогнул: перед ним стояла девочка-рабыня с ножом. Она увидела перекошенный от страха рот пленника и посмотрела на свой клинок. Девочка согнулась под ветки березы и обошла дерево — туда, где были его пальцы. Княжич приготовился к боли и даже немного обмочился, впрочем, он был слишком долго привязан к этому проклятому дереву.

Рабыня долго хлопотала над его скрюченными пальцами, отрок сжал их в кулаки и стиснул зубы. Наконец его путы ослабли и спали с запястий. Святоша обнял сам себя, суставы его плеч ныли от боли. Девочка встала перед ним и приложила грязный палец к распухшим губам:

— Ш-ш-ш-ш-ш…

Святоша поднялся на непослушные, затекшие от многочасового сидения ноги и пошел за девочкой. Она выводила его из стойбища. Уже когда они почти покинули условную границу бивуака, княжич наступил на сухую ветку, и она сломалась, как ему показалось, с таким треском, что услышать этот звук можно было даже в Новгороде.