Устроить жизнь - [2]

Можно же родиться буквально гением, но с безосновательной, ветреной и пустяковой душой, и пропадешь буквально ни за грош, как это тоже уже неоднократно случалось с нашими гениями пера, кисти и гитары.

И вот Саня был как раз каким-то гением чего-то, но на работе его не приняли, не поняли, с работой он вечно лез не туда и не в те сроки, не по тем планам, не в масть руководителю, высовывался, ничего не понимая в раскладе, а потом и вообще махнул рукой, и исчезло его второе (после семьи) возможное спасение - завлечь кого-нибудь своей работой, дать понять хоть кому-нибудь о своей роли в этом мире, о пользе, о своем даре.

Нет, рухнуло и пропало, никто не увлекся, не помог, никому оказались не нужны его труды, у каждого было свое собственное маленькое дело, не нашлось сподвижника. Какой сподвижник у враля и крикуна может быть, спросим, а он-то кричал, возможно, и по делу, как в том случае с песней Окуджавы, намекал аккуратно, не в лоб: офицерские дочки на солдат не глядят.

А без сподвижника самый даже гений - пустяк.

У всех был хоть один да сторонник, у всех гениев, хоть брат, хоть мать, свой ангел-хранитель, хоть друг, кто верил, или любовница или вообще посторонняя старуха, которая пожалеет и пустит ночевать, но Саню не жалел никто.

И Саня нашел себя в обществе таких же нестройных, некрепких душ, работников по котельным, подвалам и больницам, слесарей, ремонтников и ночных дежурных.

Время их было темное, невидимое, не заметное никому, ночью все люди спят, а нелюди ходят, бродят, бегают насчет бутылки, собираются, пьют, кричат свои пустяковые слова, дерутся, даже умирают - там, внизу.

У всех у них все когда-то было и сгинуло, осталось только это - бутылка и друзья, и Саня тоже, бывало, не спит с ними, а потом почистится, помоется под краном - и встал аккуратный, в очках, чисто выбритый, все они там в подвалах считают своим долгом бриться, бороды презирают, да с бородой никто и на работу в подвал не возьмет, видимо, считают, что раз не может бриться, то и вентиль, глядишь, не закрутит, и трубу не заткнет: может, наследие Петра Первого, недоверие к бороде посреди механики и циферблатов.

Саня брит, помыт, глаза сверкают от невольной влаги за линзами и звонит по своему ритуалу.

Скажем, звонит этой вдове, что приедет.

Она отнекивается. Все они отнекиваются, что делать.

Тогда он поступает следующим образом: звонит теперь уже в дверь.

Вдова открывает, а за ней маячат ее мать и ребенок.

Что же, дверь открыта, и Саня с порога провозглашает, что приехал на такси и нет ли такой-то суммы, точно до копейки.

Молодая вдова жмется, у нее и у самой ничего нет, с какой стати к ним да на такси, думает она, что за спешка, но старушка мать с готовностью начинает шарить по карманам, и хоть требуемой суммы не нашлось (Сане нужно ровно столько-то с финальным числом что-то сорок семь), но он все же деньги получил и чинно-благородно откланивается и бодро идет к лифту.

Далее возникает новое видение: Саня является через пятнадцать минут с бутылкой и тортом.

Вдова вся холодеет - Саня теперь остался на целый вечер, но зато старушка мать довольна и даже приятно возбуждена видом мужчины с тортом и бутылкой, какие-то у нее шевелятся радужные подозрения.

Старушка мама здесь не живет, у нее своя конура, и - о совпадение - у нее тоже какая-то такая же легкая душа, легкая, неустойчивая, крики и слезы по пустякам, добра и отходчива мгновенно, все отдаст и подарит, святая, явка в любое время к кому угодно, душа странницы.

Это только внешне она старушка-бабушка, а внутри там сидит вечный бродяжка, сумы переметные, все мое ношу с собой, все квитанции по уплате за газ-воду, к тому же глухая, глубинная тоска и одиночество, жажда света и тепла и ездит к дочери, как соберется.

А та в смятении, поскольку с годами старушка становится явно беспризорной, говорливой, с прокурорскими интонациями, что все ее бросили, с требованиями и проклятиями, а на самом деле ее надо покормить, обуть-одеть, помыть, обогреть, спать уложить, старый ребенок и полнейшая сиротка.

И жизнь уйдет только на это.

Итак, один дом, одна кухня, одна хозяйка с ребенком и две эти сироты, которые сидят и возбужденно ждут угощения.

Бабушка сияет, ее тоже не больно звали на праздники, она сама являлась, так сложилось - а праздники для нее, как для всех одиноких, это смысл жизни.

Далее: бутылка раскупорена умелыми руками Сани, яйца сварены, капуста нарезана, картошечка кипит в кастрюле, двое беглецов сверкают очками, только у Сани это близорукость, и у него крошечные за семью слоями стекла воспаленные глазки, а бабушка горит огромными очами, как филин, очки плюс четыре.

В фокусе у них стол под лампой, бедное хозяйство, которое им кажется королевским, тут же свет, тепло, посуда, их обслуживают, к ним относятся как к дорогим гостям, и уже бабушка заводит, как ей кажется, серьезный и даже судьбоносный разговор с Саней о том, не будет ли волноваться жена.

И оказывается, что Саня уже подал на развод!

На самом-то деле подала его жена, добилась суда и даже уплатила со своей стороны, но Сане не это важно.