Устрашители - [43]

Это было потрясающе; это было очень лестно. А также весьма неудобно. Человек, которого я не узнаю, встретив посреди улицы, считает покорного слугу — даже наломавшего немало дров — достойным кандидатом в заместители! Предлагает бросить прежнюю, полную приключений должность ради новой: относительно спокойной и весьма почетной. И вряд ли говорит с бухты-барахты; наверняка подумал хорошо и долго. Невзирая на потерю памяти, невзирая ни на что, намекает: будешь моим преемником...

— В угол загоняете, сэр.

— Надеюсь... Попросите совета у миссис Дэвидсон.

— Смысла нет, я предвижу возражения. Жизнь секретного агента ей осточертела. Китти хочет покоя. Для нас обоих.

— А вы, Эрик?

Я возблагодарил судьбу за милосердно подаренную амнезию. При других обстоятельствах покорный слуга мучился бы, считая, будто предает старинную дружбу или, по крайности, приязнь. А с обеспамятевшего и взятки гладки. Сосредоточившись на образе тоненькой женщины в джинсах и бело-голубой клетчатой ковбойке, я твердо произнес:

— Хочу того же, сэр.

— Отлично, Эрик, — безо всякого выражения сказал Мак. — Замечу только, что не считаю ваше решение бесповоротным и неизменным, и не стану попрекать, если передумаете. Бессрочный отпуск обещаю. Но будьте любезны, подтвердите прошение. Я подтвердил.

Глава 18

Не думаю, чтобы Мак принял мое прошение всерьез. Не стану попрекать, если передумаете... Он употребил все мыслимые доводы, честно постарался переубедить отступника, пригласил возвратиться. Это было чрезвычайно лестно. Тем не менее покорный слуга крепко подозревал:

Мак навидался немало агентов, ушедших в «бессрочный отпуск», очумевших от монотонного мещанского бытия и слезно просившихся назад. Потому и не беспокоился.

Возможно, в организации даже бились об заклад: в какой именно день примчится к покинутому берегу старый, добрый, истосковавшийся до полусмерти Х-14 или Q-36?

Не думаю, что истосковался бы до полусмерти. Половину своей нынешней сознательной жизни я провел на больничной койке, вторую половину — в камере пыток, и особо тосковать, предаваясь воспоминаниям, не собирался. Пора было сменить пластинку. Пора было окунуться в мир, где из дробовиков стреляют лишь по уткам и диким голубям, где исправно вручают улыбающимся клиентам безукоризненно исполненные фотографии, а вернувшись домой, застают улыбающуюся жену, горячий обед на плите, а на столе — стакан мартини, где звенят медленно тающие кубики льда...

Обед и впрямь исправно стоял на плите. Я учуял аромат жареной говядины, едва перешагнув порог. Мартини еще не был смешан, однако джин, вермут и шотландское виски выстроились на полочке в полной боевой готовности. Рядом красовались банка маслин, два стакана и два бокала на тонких высоких ножках. Заглянув в холодильник, я обнаружил бутылку шампанского.

Китти позаботилась обо всем.

В гостиной было темно и все же, при слабом свете, струившемся из окна, я увидел: стоящий рядом столик накрыт на двоих и его украшают свечи в чеканных бронзовых шандалах.

— Китти! — окликнул я, глядя на дверь спальни, куда невеста, видимо, удалилась, дабы облачиться в нечто прозрачное, кокетливое, очень соответствующее нынешней празднично-уютной обстановке.

Никто не отозвался.

Мгновение-другое покорный слуга стоял недвижно и хмурил брови. Потом шагнул вперед и внезапно, краем глаза, приметил странную сверкающую точку на оконном стекле. Красноречивую сверкающую точку.

Я непроизвольно потянулся к оружию, которого не было и в помине, потом отпрянул, чувствуя, что совершенно гол, беззащитен и вконец перепуган. Только не за себя.

С безопасного расстояния, под безопасным углом, я присмотрелся. Так и было: маленькое, аккуратное пулевое отверстие, от которого лучиками бежали трещины. Одно-единственное отверстие в оконном стекле, чуть в стороне от геометрического центра.

И я уставился на пол, уже зная, что именно увижу там.

Она лежала ничком. Обученные и опытные снайперы не промахиваются.

Не могу сказать, будто испытал сокрушительное потрясение. Мой разум работал хладнокровно и деловито. Генрих Глок, он же Иоанн Овидий, снял Китти в то мгновение, когда она подошла задернуть занавески. Стрелял из винтовки тридцатого калибра, от шоссе, тянувшегося, как упоминалось выше, в некотором отдалении от дома. Всего скорее, стрелял из фургона, потому что в крытом автомобиле можно вытворять что угодно, и никто ничего не заметит. Они, пожалуй, изобразили поломку мотора, свернули на обочину, остановились, подняли капот... И маленький пухлый человечек, устроившись поудобнее, положил дуло на заранее установленный упор, сощурился в оптический прицел, выждал... Нажал гашетку.

Овидий, конечно же, не торопился, не рисковал: профессионалом был. Не стрелял по движущейся цели, покуда Китти сновала там и сям, накрывая на стол, расставляя свечи, переодеваясь. Он просто ждал, чтобы жертва приблизилась к проему окна и ухватила края плотных штор, дабы отгородить уютное освещенное гнездышко от внешнего мира, где сгущались вечерние сумерки.

Я припомнил, как сам караулил во флоридских болотах и центрально-американских джунглях, держа ружье наизготовку и набираясь терпения, ибо первому выстрелу надлежало быть единственным и верным, а для этого мишени следует хоть на мгновение сделаться неподвижной.