Устал рождаться и умирать - [179]

По запаху я определил, что ты следуешь — пешком, не на машине — на север, тем же маршрутом, каким я провожаю твоего сына в школу. Твоя жена в пристройке развела страшный шум; через распахнутую дверь видно, как отливает холодным блеском большой нож для овощей, которым она ожесточённо кромсает на разделочной доске большие охапки лука и хворост. Оттуда плывёт прогорклый и едкий луково-масляный дух… Твой запах уже переместился к мосту Тяньхуа и смешался с вонью протекавших под ним нечистот. С каждым ударом ножа твоя жена припадала на левую ногу, и у неё вырывалось: «Ненавижу! Ненавижу!» Твой запах достиг западной оконечности сельского рынка. Там в одноэтажных домиках жили торговцы одеждой с юга. Всей артелью они держали австралийскую овчарку по кличке Баранья Морда. Длинная шерсть, особенно на плечах, морда узкая, продолговатая, на семьдесят процентов — пёс, на тридцать — баран. Как-то он попытался преградить дорогу твоему сыну, задрал голову и оскалился, устрашающе рыча. Мальчик отпрянул и спрятался за меня. В домишках торговцев сырость и грязь, на псине этой блох полно, а ещё смеет преграждать дорогу моему школьнику. Но задать урок этому недавно приехавшему и не знающему правил типу с помощью клыков не хотелось. Замечаю перед собой острый обломок плитки. Резко поворачиваюсь, левой задней ногой — р-раз, плитка взлетает и прямо ему по носу. Он взвизгивает и, опустив голову, начинает бегать кругами. Из носа чёрная кровь течёт, слёзы выступили. А я строго так говорю: «Мать твою, ослеп, что ли, глаза бараньи!» С тех пор этот пёс мой преданный друг: вот уж, как говорится, не подерёшься — не познакомишься. Я издал пронзительный вой в сторону рынка, это было распоряжение: «А ну, Баранья Морда, пугни того типа, что сейчас перед твоими воротами проходит». Через минуту донёсся волчий рык этого пса. Красная линия твоего запаха устремилась стрелой по переулку Таньхуа, а на пятках у тебя щёлкал зубами Баранья Морда.

Из дома выбежал твой сын и, увидев, что творится в восточной пристройке, испугался:

— Мама, что ты делаешь?

Твоя жена, пока не излив всей злости, рубанула по куче лука ещё пару раз, отбросила нож, обернулась и утёрлась рукавом:

— Ты что ещё не спишь? Разве завтра не в школу?

Твой сын подошёл к пристройке, посмотрел на неё и звонко воскликнул:

— Мама, ты плачешь?!

— Какое плачешь? С какой стати мне плакать? Это от лука.

— Кому нужно резать лук за полночь? — канючил он.

— Спать давай, опоздаешь в школу — отлуплю так, что живого места не останется! — В крайнем раздражении она схватилась за нож.

Твой сын, бормоча что-то в испуге, стал пятиться от неё.

— Подойди сюда. — Держа в одной руке нож, другой она погладила сына по голове. — Ты должен уметь постоять за себя, сынок, хорошо учиться. А мама испечёт блинчики с луком.

— Мама, мама! — кричал он. — Я не хочу, не надо их готовить, ты и так устала…

Но она вытолкала его за дверь:

— Мама не устала, сыночек, ложись…

Пройдя пару шагов, он обернулся:

— Вроде бы папа приходил?

— Приходил, — бросила она, помолчав. — А потом снова ушёл. Сверхурочная работа у него…

— Ну почему у него всегда сверхурочная? — заныл твой сын.

От этой сцены стало очень тягостно. Среди собак я бессердечен, а в доме у людей размягчаюсь по каждому поводу. На велосипедах, пропахших ржавчиной, по переулку проехали двое парней, от которых вечно несло табаком и вином. Они делано горланили:

У тебя ведь сердце доброе, доброе,

всё на свете взваливаешь на себя…

Облаяв этот мотивчик, я тут же почуял, что погоня за тобой продолжается и скоро вы доберётесь аж до конца переулка. «Будет. Не гоняй его больше», — тут же передал я Бараньей Морде. Линии запахов разделились, красная потянулась на север, коричневая — на юг. «Ты его не искусал случаем?» — «Так, цапнул немного, крови вроде нет, но, похоже, обделался этот мерзавец от страха». — «Добро, до встречи».

Твоя жена и впрямь принялась готовить блинчики с луком. Замесила тесто размером с подушку. Неужто всех одноклассников твоего сына накормить вздумала? Месит и месит, поводя худыми плечами. «Хорошо побитая жена как хорошо замешенное тесто». То есть чем больше жену бить, тем она добродетельнее, а тесто чем больше мять, тем оно более упругое. Её уже и пот прошиб, и кофта на лопатках промокла. Слёзы то катятся, то перестают — слёзы злобы и досады, слёзы печали, слёзы от целого калейдоскопа чувств и событий в прошлом, — все они падают на перед кофты, на тыльные стороны ладоней и на мягкую поверхность теста, которое становится всё мягче, от него уже исходит приятный запах… Добавила муки и снова принялась месить. Иногда негромко всплакнёт, но тут же закрывает рот рукавом. Лицо измазано, вид и смешной, и жалкий. Иногда останавливается и, свесив перепачканные в муке руки, ходит по пристройке кругами, будто ищет что. Один раз поскользнулась и шлёпнулась задом на пол, на рассыпанные зелёные бобы, и сидела так, тупо уставившись перед собой, будто глядя на геккона на стене. Хлопнула ладонями по полу и взвыла. Но лишь на миг. Встала и продолжила работу. Через некоторое время сгребла весь нарубленный лук и хворост в таз, плеснула масла, подумала, добавила соли, опять подумала и, взяв бутылку с маслом, налила ещё. Я понял: в голове этой женщины царит невероятное смятение. Держа одной рукой таз, другой — палочки для еды, она принялась всё перемешивать, снова ходя кругами по комнате и блуждая взглядом по сторонам. Вновь поскользнулась на рассыпанных бобах и на этот раз упала не так удачно. Чуть не навзничь растянулась на твёрдом, скользком и холодном полу. Но таз, как ни странно, не выскользнул из рук, да ещё и не опрокинулся. Я хотел было рвануться к ней на выручку, но она уже медленно подняла верхнюю половину тела. Но не встала, а осталась сидеть. Пару раз горестно всплакнула как маленькая и тут же резко оборвала плач. Подвинулась вперёд, ёрзая ягодицами, потом поёрзала ещё пару раз. Тело здесь изуродовано, и приходилось после всякого движения сильно крениться влево. Но таз с начинкой она умудрялась держать ровно. Вытянувшись вперёд, поставила таз на разделочную доску и снова двинула телом влево. Вставать не стала, лишь вытянула ноги, наклонилась вперёд почти до колен, будто выполняя какой-то чудной цигун.