Успеть проститься - [18]

Новость была потрясающая. Этого от Разуваева, расчетливого, умеющего держать себя в руках игрока, никак нельзя было ожидать, тут в самом деле крылась неразрешимая загадка, лишнее свидетельство неустойчивости человеческого существования. С любым человеком, не только с Адамом, в любой момент могло случиться черт знает что. Но о другом, о другом хотел узнать Адам. Он собирался еще попытать Шерстобитова, ему помешала Инесса Павловна, которая ворвалась в отделение с криком:

— Ужас! Когда это кончится? Когда мы заживем по-человечески? Я требую их всех перестрелять!

Объяснилось, что Инесса Павловна прибежала в милицию с требованием перестрелять всех бродячих псов и с заявлением о пропаже Линды.

— Вот видишь, черт знает что происходит, — сказал Шерстобитов, приняв заявление. — Сучонка какая-то пропала. И я, капитан Шерстобитов, должен этим заниматься!

Сразу после Инессы Павловны в милицию привели какого-то преступника хилого мужичка в наручниках. Милиционеры, приведшие его, сказали Шерстобитову, что его надо срочно допросить, но Шерстобитов был пока что занят разговором по телефону. Мужичок в наручниках был грустный, виноватый. Он посмотрел кроткими глазами на Адама и сказал:

— Я друга убил.

Пока Шерстобитов разговаривал по телефону, мужичок рассказывал Адаму, как он убил друга. Шерстобитов положил трубку и взялся за протокол, доставленный милиционерами вместе с арестантом. Мужичок замолк в ожидании. Шерстобитов прочитал, устремил в арестанта пронизывающий взгляд и начал допрос:

— Ну, рассказывайте. За что вы убили свою супругу?

«Нет, тут я толку не добьюсь, — понял Адам. — Лучше схожу к Генику и Епинохову».

Геник был уфолог, парапсихолог, вообще специалист по всяким аномальным явлениям. Геник — это было прозвище. Так его когда-то назвала тетка. «Мой племянник — геник», — сказала она, подразумевая — гений, и эта обмолвка сделалась именем на всю жизнь. Геник, несомненно, должен был сказать что-нибудь полезное для Адама. Как и Епинохов, который некогда сам искал золото князя, долго искал, но отступился, когда вдруг парализовало его жену, а вслед повредился в уме сын. В городе говорили — и Епинохов тоже, по-видимому, так считал, — что именно розыск сокровищ князя Славинецкого навлек на его дом беду. Говорили, что заклятие тяготеет над этими сокровищами. Адам знал, что Епинохов не любит вообще говорить о кладах князя, но он надеялся на свою немоту. С ним, онемевшим, люди сделались гораздо откровенней прежнего. Да что люди! Сама природа открылась ему с какой-то новой доверчивостью, и зазвучала тишина, прежде бывшая просто немотой природы. В тишине, но в особой, редкой тишине, в которой Адам казался себе посторонним предметом, он услышал однажды шум облаков в небе, услышал шелест шагов, источаемых половицами в его доме, услышал на мгновение плеск и рокот морских волн — то очнулся, но только на мгновение, камень, что лежал у порога.

— Ждал тебя, — сказал Геник, открыв дверь Адаму. — Раздевайся. Трусы можно оставить.

Он принял Адама как свидетельство аномального случая, которое надо исследовать и классифицировать. Он обследовал Адама медной рамкой, сфотографировал в инфракрасном освещении, а когда достал какие-то штучки, похожие на орудия пытки, Адам понял, что надобно, пока не поздно, бежать отсюда.

— Я вижу, ты согласен уже отдать свою бабу, — встретил его Епинохов.

«Так плохо выгляжу?» — был обеспокоен этим вопросом Адам.

Откровенного разговора с Епиноховым не получилось. Хранитель древностей хотел говорить только о каменной бабе, к тому же в их разговор вмешался юродивый Алеша, который въехал в музей прямо на велосипеде, с мешком мусора.

— На! — вывалил он свой мусор перед Епиноховым.

«С чего же начать?» Какое-то беспутье было в его мыслях. Растерянность чувствовал Адам перед лицом тайны. Сокровище могло быть схоронено в любом месте города, под любым камнем, деревом, домом. Тайна его захоронения была как соль, растворенная в море, — везде, в каждой капле, и нигде, чтобы взять хотя бы щепоть ее. Все в городе глядело на Адама загадочно, двусмысленно, тая в своем молчании не то неслыханное откровение, не то насмешку. «Может, мне с кладоискателями поговорить? Все-таки у них практический опыт. Хотя… К чему бы он меня приобщил, этот опыт неудач и разочарований? Что бы я узнал у того же Воробьева? Как искать в перепревшем дерьме пуговицы от кальсон. Не то, все не то… Тут обыкновенные способы не годятся. Нужно что-то другое. Можно попросить у Воробьева „Фишер“, а что дальше? Не облазишь ведь с „Фишером“ весь город».

Едва вспомнил Адам про Воробьева, глядь — а он уже здесь, идет ему навстречу, машет рукой приветственно. «Ну так и быть, спрошу о „Фишере“».

— Зачем он тебе? — не отказал с ходу, но и не пообещал Воробьев.

«Может, и незачем… Ты мне скажи сначала, на какую он глубину действует?»

— А что случилось? — забеспокоился Воробьев. — В чем дело-то? Что искать собираешься?

Адам никак не ответил на его вопросы. Воробьев забеспокоился сильнее. Молчание Адама было не просто немочь, немота, а умалчивание чего-то. Адам молчал многозначительно, надменно, снисходительно к нему, Воробьеву. «Ой, что-то знает! О „Фишере“ не зря он спросил, не зря».