Успеть до Господа Бога - [26]

Улица была пуста, немцы стреляли в нас со всех сторон, пулемет на крыше больницы, обстреливавший гетто, теперь начал обстреливать нас; позади, на площади Красинских, укрепилась рота СС; тогда Пшенный поджег мину, чтобы взорвать стену, но взрыв произошел на улице, на месте, где лежали тела наших ребят. Мы начали отступать.

— Сегодня, — говорит Млынарский, — я знаю, как следовало поступить. Надо было войти в гетто, поджечь его изнутри, а наши люди стояли бы на другой стороне и выводили бы повстанцев.

Однако, если хорошенько подумать, сколько человек смогло бы выйти? Несколько десятков, не больше. Да и вообще, захотели бы они выходить?

— Для них, — отвечает Млынарский, — это был вопрос престижа. С запозданием, но они сделали столь болезненный шаг. И хорошо, что сделали, они спасли честь евреев.

То же самое говорит и Хенрик Грабовский, на квартире которого Юрек Вильнер прятал оружие и который позже не раз спасал его от гестапо.

Эти люди совершенно не хотели жить, и следует зачесть им в плюс, что у них хватило здравого рассудка умереть в борьбе. В любом случае — смерть, и, значит, лучше умереть с оружием в руках, чем в унижении.

— Грабовский сам понял, что лучше умереть, сражаясь, когда его схватили около гетто (он выходил с пачкой писем от Мордека). «Извините, — поправляется Хенрик, — от Мордехая, следует уважать должность и роль»; его поставили к стене, дуло направлено в лицо, вот так, на уровне вон того хрусталя в шкафу. Тогда он подумал: «Хоть бы укусить этого шваба, вырвать ему глаза…» (К счастью, там оказался польский полицейский, пан Висловский, он и говорит ему: «Ладно, ладно, пан Висловский, делайте свое дело, но знайте: я ведь не один, как бы не было у вас потом из-за меня неприятностей…» — тот мгновенно все понял и отпустил его.)

Пан Грабовский знал Мордека много лет, еще до войны. «Наш парень, из низов, с Повисля. В одной компании, вместе и в драку, и на потасовки с ребятами с Воли или Верхнего Мокотова — всегда вместе».

Нищета в доме была такая же, как и у матери Анелевича: одна продавала рыбу, другая, мать Грабовского, — хлеб. Если удавалось за день продать десять буханок, сорок кайзерок[35] и малость зелени — и то хорошо.

Уже там, на Повисле, было ясно, что Мордек драться умеет. Поэтому пан Грабовский вовсе не удивился, что в гетто Мордек превратился в Мордехая; наоборот, он считал это совершенно естественным, а значит, кому же быть комендантом штаба, как не человеку с Повисля? (Тогда Мордехай сказал Грабовскому: пусть ребята в Вильнюсе собирают деньги, оружие, пусть набирают здоровых и полных решимости парней.)

Пан Грабовский до войны был харцером[36], всех его товарищей из группы старших харцеров, пятьдесят человек, расстреляли в Пальмирах; он остался в живых и получил от харцерских руководителей поручение поехать в Вильнюс и организовать там вооруженное сопротивление.

В вильнюсской колонии пан Грабовский познакомился с Юреком Вильнером. Там находился монастырь доминиканок, настоятельница которого прятала у себя нескольких евреев. (Она сказала монахиням: «Помните, что говорил Христос: „Нет больше той любви, как если кто положил душу свою за друзей своих“»[37]. И они это поняли…)

Юрек Вильнер был любимцем настоятельницы; блондин с голубыми глазами, он был похож на увезенного в неволю ее брата. Они часто беседовали, она рассказывала ему о Боге, он — о Марксе. Уезжая в Варшаву, в гетто, из которого ему не суждено было вернуться, он оставил ей самое ценное, что имел, — тетрадь со стихами. Там он записывал все, что казалось ему самым важным, что было ему дорого. Эта в коричневой клеенчатой обложке тетрадь с пожелтевшими листами, заполненными текстом, написанным рукой Юрека (это она придумала ему такое имя), до сих пор хранится у настоятельницы. «Многое пережила эта книжечка. Налеты гестапо, лагерь, тюрьму. Перед смертью я хотела бы отдать ее в надежные руки».

Из тетради Юрека Вильнера:

Брось-брось-брось-брось — видеть то, что впереди,

(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)

Все-все-все-все — от нее сойдут с ума,

И отпуска нет на войне!

Ты-ты-ты-ты — попробуй думать о другом,

Бог-мой-дай-сил — обезуметь не совсем!

(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)

И отпуска нет на войне!

Для-нас-все-вздор — голод, жажда, длинный путь,

Но-нет-нет-нет — хуже, чем всегда одно —

Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог,

И отпуска нет на войне!

(Р. Киплинг, «Пыль», пер. А. Оношкович-Яцыны)

Итак, пан Грабовский познакомился с Юреком в лагере харцеров, и когда тот приехал в Варшаву, то остановился у Грабовского на улице Подхоронжих. Все евреи, приезжавшие из Вильнюса в Варшаву, сначала заходили к Грабовскому; он шел с ними на базар купить что-нибудь подходящее из одежды. Тогда в моде были шапочки с небольшим козырьком, их называли «пышные», но они не годились: уж очень смешно подчеркивали длинный нос, поэтому Грабовский советовал надевать велосипедные кепи, можно и шляпы, но не в коем случае не эти «пышные». Грабовский старался поправить их манеры, даже походку (чтобы двигались без «еврейского акцента»).

В те дни пан Грабовский сделал интересное открытие: кто больше боялся, тот становился особенно некрасивым, черты лица обострялись; те, кто, наоборот, не боялся, — как, например, Вильнер, Анелевич, были по-настоящему красивыми, лица у них делались прекрасными.