Успеть до Господа Бога - [21]

Несколько метров дальше, в глубине аллеи, лежат те, которых привезли после войны из-за Буга. Выйдя наверх, они хотели направиться на восток, переплыть через реку и добраться до партизан. Но когда они были уже на середине реки, по ним открыли огонь.

В конце аллеи, где кончаются могилы и начинается плоское, заросшее высокой травой поле, простирающееся по направлению к Повонзковской улице до ограды, — нет никаких табличек. Здесь хоронили всех, кто умер еще до ликвидации гетто, от голода, от тифа, от истощения — на улицах, в покинутых квартирах. Каждое утро члены товарищества «Вечность» выходили на улицы с ручными тележками, затем пересекали мостовую на Окоповой, выезжали на кладбище (оно находилось на арийской стороне) и шли по аллее к ограде.

Сначала хоронили у ограды, потом, постепенно, по мере прибывания тел, продвигались в глубь кладбища, пока не заняли все поле.

Над могилами Михала Клепфиша, Абраши Блюма и тех ребят с Зелёнки стоит памятник. Мужчина во весь рост, с автоматом в одной руке и гранатой в другой, поднятой вверх. На поясе — патронташ, сбоку сумка с картами, через плечо — перевязь. Никто из них никогда так не выглядел, у них не было ни автоматов, ни патронташей, ни карт; они были черные и грязные. А на памятнике все так, как и должно быть, — светло и прекрасно.

Несколько главных аллей приведено в порядок, но если свернуть в сторону — заросшие могилы, обломки памятников, колонн, табличек, перепутанные ветки кустарников… Даты: тысяча восемьсот, тысяча девятьсот тридцать… ученые звания, знаки отличия — останки того мира, который, наверное, когда-то существовал.

В боковой аллее — «Инженер Адам Черняков. Председатель Совета Варшавского гетто, умер 23 июля 1942» и фрагмент стихотворения Норвица, кончающийся словами: «Не надо о том, в какой урне уснешь ты, могилу твою вскроют опять, заслуги твои станут славить иначе…» («У нас к нему претензии только за то, что смерть он сделал своим личным делом».)

Похороны. Толпа идет по аккуратной, часто посещаемой аллее, двигаются люди, венки, ленты — от клуба пенсионеров, от совета предприятий… Какой-то человек подходит к каждому и тихо спрашивает: «Извините, вы не еврей?», идет дальше: «Извините, вы…» Ему надо собрать десять евреев, чтобы прочитать над гробом кадиш, но пока у него только семь.

— В такой толпе?

— Понимаете, я каждого спрашиваю, но все равно пока — семь.

Он показывает зажатые пальцы: семь — на всем кладбище — и кадиш не прочитать.

Евреи — на Умшлагплац, в квартире Строньской, на платформе.

Бородатые, в халатах, ермолках, некоторые в шапках с опушкой из рыжей лисы, двое даже в фуражках… Толпы, толпы евреев: на полках, столиках, над диваном, вдоль стен…

Моя приятельница Строньская собирает произведения народного творчества, народные мастера охотно изображали довоенных соседей.

Строньская привозит своих евреев отовсюду, со всей Польши, из Пшемысля, где продают дешевле и где самые лучшие вещи, — ее отец до войны был тамошним старостой; из Келецкого края; но самые замечательные — из Кракова. На второй день Пасхи около костела Норбертанок, в Сальваторе, открывается ярмарка, и только там еще можно встретить евреев в черных халатах и белых атласных талесах, с тфилином на голове — все отлично сшито, по всем правилам, как и должно быть.

Они стоят группами.

Одни оживленно беседуют, жестикулируют — кто-то рядом читал газету, но, услышав громкий разговор, поднял голову и прислушивается. Несколько человек молятся. Двое, в рыжих халатах, хохочут до упаду — мимо них проходит пожилой господин с тростью и чемоданчиком. Не врач ли?

Все чем-то заняты, поглощены своими делами. Потому что это еще те евреи, прежние. Но эсэсовцы уже проверяют документы у испуганного прохожего; двое рослых, высоких эсэсовцев обстригают бороду у перепуганного старика, уже видны лица — страшные, искаженные, с открытым в крике ртом. Это оттуда, с Умшлагплац.

— Они у себя, — говорит Строньская…

— Вот в каких местах Вайда мог бы снимать свой фильм, но Эдельман отвечает, что не будет рассказывать перед камерой, потому что рассказывать он может только один раз. И уже рассказал.

— Почему ты стал врачом?

— Потому что я должен был продолжать делать то, что делал тогда. В гетто. Мы в гетто приняли решение от имени сорока тысяч человек — столько их оставалось в апреле сорок третьего. Мы решили, что больше добровольно на смерть не пойдут. Как врач я мог отвечать за жизнь одного человека — вот я и стал врачом.

Но было совсем не так. Кончилась война. Война, выигранная всеми. Но для меня война была проиграна, и мне по-прежнему казалось, что я что-то должен делать, куда-то идти, кто-то ждет меня, кого-то надо спасать. Эта мысль гнала меня из города в город, из страны в страну, но когда я приезжал, то оказывалось, что никто и не ждет, и некому помогать, и нечего делать; я вернулся (мне говорили: «Ты хочешь смотреть на те стены, мостовые, на пустые улицы?» — но я знал, что должен быть здесь и смотреть на все это), — итак, я вернулся, лег на кровать и лежал. Спал. Спал дни, недели. Время от времени меня будили, говорили, что я должен что-нибудь сделать с собой, — мне в голову пришла мысль об экономике, не помню почему. Но Аля записала меня на медицину. Я пошел учиться медицине.