Услады Божьей ради - [121]

В тот день мы сидели в наших исторических креслах. Все в церкви смотрели на нас. Все уже знали, что мы скоро уедем, и многие пришли, чтобы увидеть нас в последний раз: вместо двадцати — тридцати молящихся обычно по воскресеньям на этот раз присутствовало человек пятьдесят — шестьдесят. До славы и популярности Анны-Марии нам, естественно, было далеко. По первым же словам мессы, говорящим, по иронии случая, о юности и радости — «Intriibo ad altare Dei. Ad Deum qui laetificat juventutem meam. (Войду в алтарь Господа. К Богу, который радует мою молодость)», — мы поняли, что мессу служат для нас. Это была погребальная месса, а мы были покойниками. В головах пустота, взгляд напряжен, челюсти сжаты, к глазам подступали слезы. Никогда мы столько не плакали. Стоило встретить старика-фермера или сторожа, увидеть пожелтевшее письмо, отправленное двоюродной тетушкой по случаю рождения Клода или смерти Юбера, увидеть крышу замка с поворота дороги, обнесенной забором, как слезы тут же орошали лицо дедушки. Он встал на колени на скамеечку из черного дерева для молитвы и закрыл лицо руками. Мы окружали его, подобно почетному траурному эскорту или санитарам, готовым кинуться на помощь в случае потери сил или приступа болезни. Он не шевелился. Мне подумалось, что для девяностодвухлетнего или девяностотрехлетнего старика это была бы прекрасная смерть — тихая смерть в своей церкви. Но он не умирал. Он просто уносился далеко в своих мыслях, наверное, смутных и мрачных. Я спрашивал себя, о чем же он мог размышлять. Скорее всего, он вспоминал все горькое и все счастливое, что прошло в этой церкви. Отпевания и надежды, семейные тайны, неудовлетворенные страсти, победы и поражения вплоть до этой вот конечной катастрофы, у которой не могло быть продолжения. Среди ладана и воспоминаний все приобретало некий нежный оттенок: беды и даже кончины по прошествии веков в конце концов теряли свою остроту и сливались в памяти со священным прахом прошлого и традициями. И было только одно горе, только один непростительный грех: переживаемая нами в тот момент мука отъезда и расставания. Мы обрывали нить, подводили итог прошлому, мы предавались непростительному и тайному действу, выворачивая наизнанку, словно в насмешку, все, что было святого в божественном решении сохранять и спасать, мы решились на разрыв и забвение.

«Credo in unum Deum, Patrem omnipotentem, factorem coeli et terrae, visibilium omnium et invisibilium. Верю во единого Бога Отца, Вседержителя, творца Небу и Земли, видимым же всем и невидимым». Служба неумолимо продолжалась, приближаясь, как и мы, к своему концу. Я вспоминал бесконечно длившиеся мессы времен моего детства, в этой же церкви Плесси-ле-Водрёя или в часовне замка. Тогда мне казалось, что время течет слишком медленно, что надо поторопить его, чтобы оно уступило место будущему. Теперь же я хотел бы дать времени немного отдохнуть, чтобы оно замедлило наконец свой ход и чтобы эта вечерняя месса никогда не кончалась. Но она кончалась. Вот уже настоятель поднялся на кафедру, и мы повернули свои кресла, чтобы было удобнее слушать. И я заметил, как словно от боли исказилось лицо дедушки. Все, что он делал в последний раз, вплоть до самого незначительного жеста, причиняло ему боль. Традиция — это ведь не только воспоминание, но и привычка, но и повторение, даже если они превращаются в рутину. Поэтому она является одновременно и признаком силы, и признаком слабости. Почти все, что мы делали в ту ужасную осень, делалось в последний раз, диктовалось одновременно и манией, и более сильной, чем сама смерть, верностью. Поворачивая свое красное кресло в церкви, дедушка знал, что эту смешную манипуляцию, вызвавшую улыбки у девочек-школьниц, сидевших за нами, он совершает в последний раз. Кресло стало такой же частью деда, как конь, как охотничий рог или колода карт, как его оставшиеся от другой эпохи костюмы. Поскольку и сам он был уже прошлым, то он сливался всякий раз с вещами, жестами, привычками, мыслями, оставшимися в прошлом и напоминавшими о нем. Поворачиваясь в последний раз к настоятелю, поднимавшемуся на кафедру, дедушка и тут тоже ощутил горечь расставания.

«Воздав Господу молитвы наши за здравствующих, помолимся за усопших…» После проповеди голос настоятеля согласно обряду возвысился. В тот день молитва была о нас, но не как о здравствующих, а почти как об усопших… «Особо за бывших настоятелей прихода, за его бывших викариев, за сынов его, павших на поле брани, за всех усопших, записанных в наших синодиках, за благодетелей церкви нашей…» В храме установилась мертвая тишина, и все обернулись к нам. Дедушка, четыре его внука, а за нами и Натали, сидевшая между Жан-Клодом, с одной стороны, и Вероникой с Бернаром — с другой, все мы встали… «и поименно за каноника Мушу, за каноника Потара, за доктора Соважена, за членов семей»… Следовал бесконечный перечень. Прозвучали знакомые имена, известные нам наизусть и так смешившие нас когда-то… «Онезим Кокерийа, Офели Ботте, Эрнест Малатра, отец и сын, семейство Тума-Лашассань, дарующий ныне хлеб освященный». Дедушка не двигался, все присутствующие затаили дыхание в ожидании последнего объявления, без которого проповедь не могла закончиться… «Братья и сестры, мы особо молимся за тех, кто через несколько дней покинет нас, оставив о себе очень дорогую нам память, как о прекрасной семье преданных христиан…» Дед не шевельнулся, но он уже не пытался скрыть слез. Они текли по его лицу и падали на старый пиджак.