Ускоряющийся лабиринт - [23]

Перестав обращать на них внимание, он распечатал письмо.

Глубокоуважаемый поэт, мистер Джон Клэр!

Я, как и Вы, простой человек, во всяком случае, если взглянуть со стороны. Надеюсь, Вы простите мне ту дерзость, с которой я к Вам обращаюсь. Примите мои уверения, что я берусь за перо не без смятения.

Я простой трудяга из графства Дорсет. Работаю батраком, как работали и вы, если я чего не путаю, но этим моя история не исчерпывается. Вот уже много лет я питаю сильную тягу к высокому искусству поэзии и приношу жертвы на алтарь Музам. Добрые люди говорили мне, что мои сочинения не лишены достоинств, и что я небесталанен…

Ничего. Ни тебе поддержки, ни отклика из литературного мира, повернувшегося к нему спиной, списавшего его со счетов и бросившего умирать в глуши. Джон пробежал глазами привычную просьбу о помощи и, не будет ли он столь любезен, взглянуть «грозным взором» на прилагающиеся сочинения? Может быть, кто-нибудь из его друзей, сочувственно относящихся к сельской поэзии, захочет опубликовать одно из них?

— Чай, — сказал доктор Аллен, протягивая Джону чашку.

Джон скомкал письмо и засунул в карман — позже посмотрит, как оно почернеет и скрутится в огне. Тем временем доктор, не удосужившись присесть, быстро выхлебал свой чай.

— А может, есть какие-нибудь новости? — спросил Джон. — По поводу тех моих стихов, которые вы отправляли своим друзьям.

— А. О, да. Да, простите. Совсем вылетело из головы. — Джон увидел, как доктор с трудом согнал с лица непрерывно светившуюся там улыбку, и понял, что ничего хорошего не услышит. — Да, боюсь, вы были правы в своем предположении касательно того, что ваш род гения вышел из моды. То, что в таких вопросах оглядываются на моду, безусловно, заслуживает всяческого осуждения, однако, мне представляется, бывают такие периоды…

Приподнятое настроение доктора перетекло в рассуждения на тему новейших тенденций в сфере литературных вкусов, а Джон, для которого чашка чаю превратилась теперь в обузу, принялся громко составлять в уме ответ Э. Хиггинсу, эсквайру, где было бы сказано все, что тому следовало знать.

…ни при каких обстоятельствах не возлагайте даже малейших надежд… изменчивы и капризны… держитесь подальше от своих собратьев… отняли у меня душевный покой, родину, жен…

Когда Маргарет проснулась, было еще темно. Прежде чем пошевелиться, она некоторое время лежала спокойно, широко раскрыв сухие глаза, удерживая пальцами верхний край одеяла и всматриваясь в смутные серые очертания комнаты.

Мир — комната, заполненная громоздкой мебелью. А потом вам разрешают из неё выйти.

Она ощутила, как внутри нее так же спокойно лежит Безмолвный Страж. Так она называла его — того, кто следил за всем происходящим, хотел, чтобы она продолжала жить, и порой давал ей об этом знать, но ничем не мог помочь. Он лишь наблюдал, наблюдал откуда-то из глубины ее глаз. Следил за влажными глазами ее мужа, глядящими на нее сверху вниз, следил, как муж заставлял ее есть тухлое мясо, смрадное, отливающее синим и зеленым, этими радужными оттенками распада. Следил и запоминал. Как муж запирал ее в уборной. Как она пристрастилась проводить дни в приходской церкви, полюбив тамошний покой и защищенность.

Она заставила себя подняться с постели и выпустила тонкую струйку в ночной горшок. Подошла к тазу с водой и проломила хрупкую корочку льда. Распустила завязки на шее и стянула через голову ночную рубашку. И застыла обнаженная, не видя во мраке своего тела — тени, вознесшейся над полом. Потом она зачерпнула ледяной воды и плеснула на голову и шею — будто полоснула кожу бритвой. Маргарет любила зиму, любила чистоту ее наказаний, чистоту бодрствования перед отходом ко сну, при свете одной лишь свечи. Но рядом всегда был муж, он не отставал от нее, заполнял собою сияющую пустоту, и к тому же терпеть не мог холода: сквернословя и кляня все на свете, он все пуще раздувал огонь, играл в карты, пьянствовал, обжирался, хохотал красным ртом, а по ночам, распалившись, жалил и жалил ее своим осиным жалом.

Она вытерла насухо гладкую онемевшую кожу. Снова натянула ночную рубашку. Держась за край стола, опустилась на колени помолиться. На мутно-серой стене явственно проступал черным маленький деревянный крест. Она вперила взор прямо в него. И начала.

Мэтью Аллен поднял голову и вгляделся в утро. Вот они, деревья, прямо за голубой лужайкой. Тонкие ветки сливаются, образуя коричневатую дымку. Он вновь опустил взгляд на листок с расчетами.

В сумме получалось вполне прилично, и это при весьма умеренном количестве предполагаемых заказов. Он улыбнулся. Вновь поднял глаза и увидел, как по лужайке тихо скользнула лисица, почти касаясь низким брюхом земли и ведя по ней острым носом. До чего она легка в движениях, до чего быстра, словно стрела, устремленная в цель.

Джон проснулся в ярости, прекрасно отдавая себе отчет в том, где он. Скатился с постели, с глухим стуком опустив босые ноги на половицу. Справил малую нужду в ночной горшок, прочистил горло и сплюнул туда же, после чего задвинул ногой горшок обратно под кровать, ощутив пальцами тепло фарфора.

Он обтер лицо холодной водой из кувшина, гоня прочь сон, все еще опутывавший его мысли. Девушка с темными непокорными волосами. Она хотела раскрыть ему тайну, которую он бы понял. Глаза у нее сияли. Даже его мужское достоинство встало торчком, когда она приблизила к его уху влажные губы и принялась шептать слова, вспомнить которые он не мог, но которые тихим эхом звенели у него в душе, не отпуская, полнясь смыслом. Что-то о месте, которое она могла бы ему показать, если бы он пошел за ней. Ему так хотелось узнать, о чем она говорит, что он даже проснулся: напряженный, припухший со сна, изо всех сил стремясь вслед за ней. Теперь он раскрыл глаза, словно специально для того, чтобы не видеть заветного темного блеска ее глаз и не чувствовать минутного прикосновения ее волос. Смочив голову, он быстро оделся и прямо в одежде уселся на постель. Что бы такое сделать? Куда бы пойти? Прочь отсюда. Этого будет достаточно. В конце концов, у него есть ключ. Подождать в комнате, пока кончится завтрак, выклянчить у девушек на кухне хлеба и уйти куда глаза глядят.