Ушкуйники - [4]

Как увидел Михалка новгородскую ватагу, бочку, что катил, бросил, руки о штаны вытирает, улыбается во весь рот - сильно обрадовался. Слова не успел сказать - новгородцы народ не промах,- один круглую шапку свою на Михалку по самые глаза надвинул, другой метель с себя сбросил, на Михалкины плечи накинул; схватили за руки, да и прочь от немецкого Двора. В давке, толчее никто и не заметил, как увели кнехта. Только бочка осталась лежать посреди двора.

Долго гуляли молодцы. А под вечер Оверьян всю ватагу к себе затащил, и Михалку сманили, хоть тот и тревожился, не опоздать бы к закрытию Двора. Как хмельного выпили, так про все и позабыли. Опомнился Михалка, когда темная ночь. Что делать?

А молодцам и горя мало - прогуляли ночку, а наутро всей ватагой повели немчина на Ганзейский Двор: если что, мол, - за дружка горой встанут. Вот тут-то и случилась потеха, за которую матушка сына по головке не погладит. Сговорились так: Михалку за ворота одного пустить, а ватажке у ворот стоять, глядеть зорко.

Только ступил Михалка во Двор, как на него сам мейстер Яган налетел, да и давай его лупить, кулаком в лицо тыкает. Видят новгородцы, - не шутя бьет, ворвались, на мейстера набросились. Тот кнехта выпустил, закричал. Набежали люди, и пошла драка, да немалая: били бочки, валили лари, потек мед, цветные сукна в грязь затоптали. Крику, брани, и русской и немецкой… А уж убытку не счесть. Не помнит Оверка, как и выбрался из густого людского месива. Выбрались все ж таки. И Михалку с собой утащили, - не оставлять же его в Ганзейском Дворе после такого дела.

Вот и сидит теперь злосчастный немчин в Оверьяно-вом дому; и выдать его немцам никак невозможно.

Стоит Оверьян перед матушкой Василисой Тимофеевной, смирно стоит, голову повесил - виноват. Как вошел, сразу приметил: сухи глаза у боярыни, ни слезинки не видать, значит, гневается. В креслице сидит, руки из-под черного вдовьего плаща выпростала, на груди сложила, глядит грозно.

- Что ж ты, свет, Оверьян Михайлович, седины мои срамишь? Легко ли мне о твоем грубиянстве слышать? А убытки кто платить будет?

Слушает Оверьян, слова не вымолвит - из покорства еще не случалось ему выходить. А сам думает, - сейчас про Михалку-немчина спросит. Никак нельзя парня выдать, худо ему придется. А матушка долгий разговор завела: про Новгород Великий, что не след новгородцу мирных гостей обижать, город позорить. И что живет Великий город наш торговлей, и что это надобно понимать.

«Не дозналась про немчина», - думает Оверьян. А она вдруг: «Где укрыл немчина-приказчика с Ганзейского Двора? Говори!»

Глянул Оверка на мать синими своими глазами. В голове одно: не выдать парня, не отдавать на расправу лютому Ягану!

Но не сумел Оверка солгать матери, - опустил глаза.

Глава третья ЖЕЛЕЗНОЕ КОЛЬЦО

А Степанка будто чуял, как дело обернется: только Оверьян вышел за дверь, он к молодому немчину кинулся.

- Вставай, слышь-ко, немчин! - и за плечо взял. Тот так и вскинулся:

- За мной? Пришли?

- Пришли не пришли, а спать сейчас не время. Боярина нашего матушка к себе призвала; видать, про тебя дозналась, допрашивать станет.

- Скажет, думаешь, Оверьян?

- А кто его знает, - матери уж больно послушен.

Встал Микель, натянул свою немецкую короткую куртку и пошел к двери.

- Пойду, значит.

- На Ганзейский Двор пойдешь? - спросил Степанка.

- А куда ж больше? Сам приду, повинюсь, голову не снимут.

Михалка пошел было, остановился.

- Худо, если в Любек отправят. Ох, Степанка! Как вспомню Любек, - тоска берет! Ох и тоска! Шесть лет в Новгороде прожил; душа моя здесь, с новгородцами. Ну, прощай.

- Стой, немчин! - Степанка встал в дверях, путь загородил. - Не дело тебе сейчас на Ганзейский Двор идти. Пусть поутихнут ваши мейстеры. Дождись хоть боярина; может, вместе что придумаете. Да и как знать, - может, и не выдал еще он тебя боярыне. Поди сюда. - Степанка выглянул за дверь, поглядел, нет ли кого поблизости, и опять дверь прикрыл. - Укрою тебя до поры. А там вместе ответ держать будем. - Он нагнулся и отвернул конец ковра, покрывающего пол светелки. В полу - большое железное кольцо. Степанка потянул его вверх - от пола отделилась половица и поднялась вместе с кольцом.

- Полезай!

Михалка глянул вниз, помедлил, - темно больно.

- Полезай, не мешкай. Неглубоко тут. В этом голбце-подвале боярыня сундуки да коробья держит. Притаись и жди. Скорей, идут будто.

Михалка ноги спустил и прыгнул. И верно, неглубоко. Пол под ногами деревянный, справа маленькое оконце - еле-еле свет мерцает.

И только успел Степанка половицу на место приладить, ковром закрыть, как вошел Оверьян; сумрачен - глаз не подымает. А следом сама боярыня входит. Степанка было оробел, да опомнился: дело сделано, будь что будет.

- Немчин где? - спрашивает грозно боярыня.

- Ушел немчин, - отвечает спокойно Степанка.- Как проснулся, так и пошел со двора. А куда, не сказал. Я было бежать за ним хотел, да без приказу не осмелился.

Оверьян зорко взглянул на слугу - ой, врет чего-то Степанка: не было с Михалкой такого уговору, чтобы тому уходить.

А у боярыни с души отлегло. Ушел, и ладно - хлопот меньше. Пускай теперь немцы сами своего приказчика ищут. На Степанку только прикрикнула для порядку, из светелки выслала. Сама на лавку села, от тревог отдыхает.