Ушёл отряд - [10]

Пахомов — тот самый единственный местный, что хитро выжил после разгрома заболотных белогвардейцев в двадцать втором году. И часовым, что перехватили его на подходе, и парням-«ежовцам», давно на него зубы точившим за откровенное холуйство перед немецким старостой Корнеевым, талдычил одно: «Буду говорить только с командиром Кондратом». На угрозу, что выслеживал, дескать, да разнюхивал, отвечал не без наглости: «Ну и стрельните, коль давно не стрелялось».

В штабной землянке, куда Пахомова в конце концов доставили, долго подозрительно оглядывался, прежде чем впервой Кондрашову в глаза глянул. Сесть отказался.

— Мне с командиром с глазу на глаз надо, — заявил дерзко.

— Промеж нас тут секретов нет, говори, если есть что сказать, — сурово отвечал Кондрашов.

— До ваших секретов мне делов нет, — дерзил Пахомов, — а говорить буду только с им, — и мотнул башкой в сторону Кондрашова.

Капитан Никитин медленно поднялся из-за стола:

— А со мной, к примеру, капитаном Красной Армии, разговаривать, как понимаю, не желаешь?

Кондрашов только подивился: не прост капитан, ишь как побагровел.

— Жди за дверью, — приказал Пахомову, — вызову. Ну, что я сказал!

— Как прикажете. Могу и за дверью.

Лобов открыл ему дверь и вышел вслед.

Кондрашов подошел к капитану, руку на плечо положил:

— Ну что вы? Успокойтесь. Эта гнида злости не стоит. Понятно же, что не сам по себе, а от старосты приперся. Поговорю с ним, с меня не убудет. Если что по делу, после обсудим.

Капитан опустился на стул, руками голову обхватил, забормотал полусвязно:

—…Скольких настоящих угробили… а такие вот поотсиделись… что в деревнях, что в городах…

— Да о чем это вы?..

Но вмешался Зотов. Обнял капитана за плечи, как отца родного, зауговаривал:

— Давайте-ка вашу флягу, товарищ капитан. По глотку — и на воздух.

Капитан глотнул, Зотов же только губами коснулся. Так вместе и вышли вполуобнимку. Через минуту Кондрашов дверь приоткрыл, хотел Пахомова вызвать, но тут лицом к лицу с Зотовым… Тот, оглянувшись, дверь прикрыл плотно и полушепотом:

— Плохо своих людей знаете, товарищ командир. Нельзя так.

— В каком смысле? — обиделся Кондрашов.

— Да капитан-то наш, он и не капитан вовсе, а полковник. А до Указа вообще комбригом был. И лет ему… не смотрите, что браво выглядит… Вот так. А по молодости — еще в двадцать первом — он вместе с одним маршалом, врагом народа, когда-то Кронштадт брал. Только маршала нынче того… А полковник теперь капитан. И то только потому, что повел себя, как того партия требовала. Надо понимать, без гонора.

Кондрашов на стул опустился и только бровями туда-сюда.

— Тогда тем более все неправильно.

— Чего неправильно?

— Нет у меня никаких прав на командирство… Решать надо вопрос…

— А нет вопросов. Нету. Если меня политруком признали, то мое слово попервей вашего. А я вот и говорю: для командирства вы и есть тот самый. А про капитана теперь только мы с вами вдвоем и знаем. Другим незачем.

— А ты-то откуда знашь?

— По пьянке капитан раскрылся однажды. А вот на флягу его как-нибудь аккуратно вам бы заметить ему, что, мол, не дело. Мне такое замечание не с руки, я для него ноль без палочки, он за свою жизнь таких политруков насмотрелся, что… А воевать он будет до смерти, иначе ему никак нельзя. Так что капитан Никитин стопроцентно наш человек, только и по сей день еще слегка не в себе. Ну так что, позвать корнеевского холуя?

— Не до него… Подумать бы надо… Да ладно, зови.

Когда Пахомов вновь объявился в землянке, стоя к нему спиной, Кондрашов сказал сухо:

— Говори.

— Значит, так, Станислав Валентиныч хочет встретиться с вами, но так, чтоб один на один.

— Да что ты говоришь! — зло отвечал Кондрашов. — Только я ни с какими Валентинычами не знаком.

— Станислав Валентиныч — то наш нынешний староста, что по фамилии Корнеев. Велел передать, встреча будет для вашего интересу и без всякой подлости. В том его честное слово. — Пахомов ухмыльнулся нагловато, распрямился вдруг, мгновенно утратив всякие старческие притворы, и в голосе никакой хрипоты. Как на докладе, говорил коротко, четко. — Если пойдете, скажу куда.

И внешнее преображение, и голос, ранее будто и не слыхиваемый, и само предложение о тайной встрече с немецким холуем, надо понимать, в тайном месте — этак в историю можно влипнуть, что не отмажешься.

— Ишь ты… — только и нашелся, что сказать. — Велел передать… Значит, прямо-таки велел…

Стояли друг против друга. Пахомов — руки по швам, бороденкой вперед, в блиндаже темновато, глаз выражения не рассмотреть. Зато как не заметить: ватник по-партизански солдатским ремнем перепоясан, и вообще никакой небрежности в одежде, вон и кирзухи начищены. А раньше-то, как помнится, брюки в навис, голенища перемазаны. В притворе мужик… Неспроста…

— А если мне одному на такие встречи ходить не положено?

— Мое дело передать… Ответ получить…

— Подумать надо, однако… Давай рассказывай, куда приходить, может, приду, может, нет. Другого ответа не будет.

— Тогда выйдем…

У выхода из блиндажа два парня с винтовками. Часовые, как положено.

Пахомов глянул на парней, потом на Кондрашова. Глаза-то у «старика» совсем молодые. И дерзкие, пожалуй. Так про себя и подумал — дерзкие. А не наглые, как надо было бы подумать. Кто перед ним? Холуй холуя! И что-то промеж них общее и тайное, потому что раньше не замечалось…