Ушедший сам - [38]

Когда пятнадцать пунктов повестки дня были обсуждены, слово предоставили Михаилу Ивановичу Калинину, который зачитал заранее приготовленный текст:

«Товарищу Сталину.

Дорогой друг и боевой товарищ.

Центральный Комитет и Центральная Контрольная Комиссия Ленинской партии горячо приветствует тебя, лучшего ленинца, старейшего члена Центрального Комитета и его Политбюро…

В победоносные дни Великого Октября ты, в противоположность иным ученикам Ленина, оказался первым самым близким и самым верным его помощником, как выдающийся организатор Октябрьской победы…

Да здравствует Ленинская большевистская партия!

Да здравствует железный солдат революции – товарищ Сталин!

ЦК и ЦКК ВКП(б).

21/XII – 29 г.»

Как отреагировал на эту «здравицу» сам «железный солдат революции», скупые строки протокольной записи представления не дают. Осталось лишь принятое решение, которое гласит:

«16. Принять предложенное группой членов ЦК и президиума ЦКК обращение к т. Сталину в связи с его 50-летием (принято единогласно)».

Получается, что Сталин тоже голосовал «за»?

Как бы там ни было, но так как сталинский юбилей выпадал на 21 декабря, 24-го или 25 числа вполне можно было отмечать юбилейную дату Маяковского. Но не получилось: экспонаты собраны не были, выставлять было нечего.

Это был ещё один «укол» поэту – ведь Маяковский в тайниках души вполне мог надеяться на то, что его чествование пройдёт сразу же вслед за чествованием вождя.

Юбилею Сталина Маяковский стихотворных строк не посвятил. 27 декабря «Правда» опубликовала его стихотворение «Даёшь материальную базу!», в котором от имени простого рабочего заявлялось, что он хочет жить в доме с лифтом, и чтобы этот лифт непременно работал:

«Я, товарищи, / хочу возноситься,

как подобает / господствующему классу».

Заканчивался стих неожиданным утверждением:

«Пусть ропщут поэты, / слюною плеща,

губою / презрение вызмеив.

Я, / душу не снизив, / кричу о вещах

обязательных / при социализме».

В конце декабря Николай Асеев опубликовал в одной и московских газет заметку:

«В первых числах января в помещении клуба ФОСПа (улица Воровского, 52) откроется выставка „Маяковский за 20 лет“. Это первый опыт подытоживания деятельности поэта путём собрания и экспонирования всех видов его работ».

Но «все виды работ» надо было ещё собирать и собирать.

А в тюрьме О ГПУ на Лубянке всё ещё продолжал ждать своего последнего дня приговорённый к расстрелу авиаконструктор Николай Поликарпов. И вдруг без отмены или изменения приговора ему объявили, что он «сначала» должен отправиться на работу в конструкторское бюро ЦКБ-39 ОГПУ («шарашка», организованная в Бутырской тюрьме). Поликарпов отправился и встретился с другим арестованным авиаконстрктором – Дмитрием Павловичем Григоровичем, создателем (ещё в царское время) первого в мире гидросамолёта. С ним Поликарпов начал работать над созданием самолёта-истребителя.

И тут произошло ещё одно событие, которое вполне можно назвать очередным «уколом» поэту Маяковскому.

Третий «укол»

Конец декабря 1929 года в воспоминаниях Вероники Полонской описан довольно оптимистично:

«Помню, зимой как-то мы поехали на его машине в Петровско-Разумовское. Было страшно холодно. Мы совсем закоченели. Вышли из машины и бегали по сугробам, валялись в снегу. Владимир Владимирович был очень весёлый.

Он нарисовал палкою на пруду сердце, пронзённое стрелой, и написал «Нора-Володя»…

Тогда в нашу поездку в Петровско-Разумовское, на обратном пути, я услышала от него впервые слово «люблю».

Он много говорил о своём отношении ко мне, говорил, что, несмотря на нашу близость, он относится ко мне как к невесте.

После этого он иногда называл меня невестой».

Но удары на «жениха» продолжали сыпаться отовсюду.

20 декабря Лили Брик записала в дневнике:

«Читал „Баню“ в реперткоме – еле отгрызся».

23 декабря исполнялся месяц со дня подачи текста «Бани» в Главрепертком, но никакого решения там ещё не приняли. Это вселяло тревогу.

24 декабря Лили Юрьевна записала:

«…осложнения с разрешением к постановке „Бани“».

В тот же день (24 декабря) в ленинградской «Красной газете» появилась рецензия, которая то ли восхваляла Сельвинского, то ли «подкалывала» Маяковского:

«“Пушторг” – одно из глубочайших явлений советской поэзии. “Пушторг” – произведение великое».

А 23 декабря в Париже состоялась свадьба виконта Бертрана дю Плесси и Татьяны Яковлевой, о чём Маяковскому тотчас поспешили сообщить – и Лили Юрьевна, узнавшая об этом событии из телеграммы Эльзы Триоле, и друзья-гепеушники, у которых были свои каналы информации.

Видимо, в те же дни произошла встреча с Маяковским тогдашнего ответственного редактора газеты «Известия» Ивана Михайловича Гронского (Федулова), который был всего на год моложе Владимира Владимировича. Он потом написал:

«Одна из таких встреч произошла в Доме Герцена, на одном из банкетов художников. Я заказал ужин… Приходит Маяковский. Он поздоровался со мной, я предложил ему сесть. Маяковский не сел, топтался на месте, жевал папиросу. Я говорю: „Какая муха вас укусила?“ – „А что такое?“ – „Вы же явно в расстроенных чувствах“.

Перекинулись несколькими словами, и неожиданно Маяковский меня спрашивает: "Скажите, Иван Михайлович, будете вы меня печатать? "Я говорю: «Владимир Владимирович, приходите ко мне в „Известия“, домой, если хотите, приходите, почитаем, обсудим и решим, что, где и как надо печатать». Он продолжал стоять, продолжал топтаться на месте. Я говорю: «Знаете, Владимир Владимирович, а может быть, вам стоило бы отдохнуть? Поезжайте-ка куда-либо… Я вам дам командировку, деньги, всё вам устрою, что необходимо». – «Нет, я не поеду никуда», – отвечает Маяковский. Я говорю: «Может быть, стоит поехать за границу? Я вам командировку за границу дам». – «Никуда не поеду. Никуда, никуда не поеду», – такой был ответ Маяковского».