Уровень - [3]

Сыто урчал холодильник, оказывая хозяину радушный прием. Ариец включил маленький телевизор, потом чайник и замер у окна, задумчиво вглядываясь в вечерний сумрак большого города. Пейзаж, правда, крестили частые звенья железной решетки, но это не помешало увидеть печальную пустоту зеленого дворика.

Обычно во дворе было шумно. Но не сегодня. В ночь на тридцатое апреля.

— Еще бытует мнение, — диктор на экране доверительно подался вперед, словно стремился оказаться ближе к зрителю, — что правительству не следовало вводить Ночь допустимой свободы. Но факты — упрямая вещь и доказывают как раз обратное. В прошлом году было зафиксировано всего пятьсот семьдесят легализованных преступлений, тогда как в позапрошлом году эта цифра была в полтора раза выше. Напомню, что до объявления Указа, количество преступлений со смертельным исходом в нашем мегаполисе в год превышало две с половиной тысячи. Так стоит ли год спокойствия того, чтобы за него заплатить одной единственной беспокойной ночью? Для меня ответ очевиден…

Сегодня двадцать девятое апреля. Грядет Ночь допустимой свободы.

Когда десять лет назад случился общемировой кризис, равного которому еще не знало человечество, Арийцу было девятнадцать. Он отлично помнит те времена, когда вдруг в удивительно сжатые сроки изменилась человеческая природа и от всех ценностей, коих было много, осталась пустота. В которой маятником, подвешенным к потолку, колебалось единственное желание — выжить. И выжить любой ценой.

Камень, брошенный в стоячую воду — миллионы оставшихся без работы людей — еще падал на дно, когда, стремительно разрастаясь, покатились круги. Тревожно плеснула в берег первая волна. И выбросила на рынок тысячи квадратных метров пустующих квартир, за которые нечем стало платить. Получил пробоину крупный бизнес. Лопались банки, закрывались супермаркеты — в ходу были только продукты первой необходимости. Круги расходились. Хрупкий островок обывателя подмывала одна волна за другой.

Потом установился штиль. Чудовищем, поднятым с глубины кризис пожирал накопленное годами. Неизбежно наступил день, чернее которого не было. Когда стало понятно, что других красок у будущего нет и все последующие дни лишь вереница однообразных будней, и для того, чтобы оставаться на плаву мало уметь плавать — нужно время от времени погружаться с головой, без всякой надежды снова оказаться на поверхности, и хлебать досыта мутную, вонючую воду — вот тогда затхлость болота взрывом разметало по сторонам.

На баррикады — забытое слово обрело новый смысл — вышли все, кому нечего стало терять. И громили все, до чего смогли дотянуться. Спецназ, убедившись в бессилии дубинок и слезоточивого газа, получил приказ открыть огонь на поражение.

Это все до. И после. Сотни, сотни трупов, упакованных в полиэтиленовые мешки, которые грузили в каталажки штабелями, чтобы быстрее — и еще быстрее — увезти в морги. Поливальные машины, плотными рядами атакующих танков двигающиеся по пустым улицам с черными дырами выбитых окон, мимо сгоревших остовов машин, и смывающих с дорог вместе с грязью реки крови.

И в то время, когда мир застыл у границы, отделяющей правопорядок от хаоса, правительство и решилось ввести Ночь. Ночь легализованного преступления без наказания.

По Указу от двенадцатого мая две тысячи сорок восьмого года, каждый гражданин достигший восемнадцати лет мог совершить преступление против любого гражданина, достигшего того же возраста. Разумеется, Указ пестрел всевозможными ограничениями, включающими допустимое оружие и холодное, и огнестрельное, признавалась недопустимость использования оружия массового поражения т. д, и т. п… За отступление от правил органы правопорядка имели право привлекать нарушителей, застигнутых на месте, к суду без всякого следствия.

В первый год после объявления, Ночь прошла сравнительно тихо. Люди, балансирующие на грани полуголодного существования, пытались осознать, какую именно конфетку в качестве утешительного приза подсунуло им правительство. Зато на второй год страну захлестнула волна преступлений. И к третьему решительно пошла на спад. Сейчас, когда с момента объявления прошло семь лет, средства массовой информации преподносят Указ как панацею от всех бед.

Спасение утопающего — дело рук самого утопающего и поговорка "мой дом — моя крепость" стала буквальной. Два года назад Арийца Ночь застала на улице. Он не любил об этом вспоминать, но ему не забыть кошмарной пустоты шумного мегаполиса — идеальной заставки для мира после Апокалипсиса. Стояла жуткая тишина, которую нарушал вой ветра в подворотнях. Чернели окна домов, скрывающие нутро за решетками и металлическими жалюзи. На опустевших улицах не было машин и только светофоры потеряно перемигивались в ночи желтыми огнями. Бродили тени, получившие город в свое безраздельное господство. Проявлялись в свете фонарей, разрастались и исчезали без следа.

Утром город зализывал раны, постепенно приходил в себя и смотрел в будущее глазами тех, кто остался в живых. К числу последних, чудом избежавших смерти, относил себя Ариец, когда из окна своей квартиры наблюдал за тем, как выносили из подъездов трупы, упакованные в черные мешки.