Уроки зависти - [49]

Вино было нежное, от него только настроение улучшалось, ничего больше. Оно, правда, у Любы и так было прекрасное. Хоть сами по себе сегодняшние гости и были ей довольно безразличны, но ей нравилось, что они придут, – нравилась предпраздничная обстановка, которая так чувствовалась в доме, и то, что сейчас она достанет из старинного буфета большие серебряные ножи с вилками и мейсенский столовый сервиз, и что стол накроют в главной комнате, и зажгут свечи в бронзовых подсвечниках… Она сама не ожидала, что так естественно, как лодка в реку, войдет во всю эту жизнь, совсем для нее ведь новую, совсем необычную.

Это произошло. И теперь река этой жизни несла ее легко и бережно, поддерживала всем своим течением. И ей было неизмеримо хорошо!

Глава 2

– По Шварцвальду без подъемов? Не верю! Здесь же сплошные горы.

– Но можно найти подходящий маршрут, поверь, Эрих! Мы ездили на велосипедах с детьми, и они легко преодолевали дорогу. Были совсем небольшие холмы, и везде асфальт, только кое-где встречалась щебенка. И можно было видеть ущелье – то, где течет Вутах, – и при желании заезжать во все городки по дороге. Их целое множество, они прелестны, и даже…

Люба почти не вслушивалась в разговоры, которые гудели по всей комнате, и на балконе, куда гости вышли покурить, гудели тоже. Ужин уже окончен, и можно не беспокоиться о том, чтобы вовремя и в должном виде поданы были все блюда. Все уже похвалили и ее голубую форель – ах, Люба, как прекрасно ты научилась готовить традиционные шварцвальдские блюда! – и мамины пироги. Кофе и дижестив взял на себя Бернхард; можно полностью расслабиться.

Потому разговоры и доносились до нее лишь в виде ровного гула. Да они для того и были предназначены, эти послезастольные разговоры, чтобы умиротворять сознание.

– Устала, Люба?

Отец Бернхарда подошел незаметно; Люба думала, что он беседует с гостями на балконе.

– Нет, Клаус, – покачала головой она. – Кристина все заранее подготовила, и мы ведь все делали вместе с мамой.

– Да, твоя мама просто клад. Может, предложить ей выйти за меня замуж? – поинтересовался он.

– Она не согласится.

– Почему?

– Хочет жить так, как она живет.

– Это убийственный аргумент, – усмехнулся Клаус.

– Не убийственный, а исчерпывающий.

– Ты стала говорить по-немецки как на родном языке, Люба.

– Спасибо, Клаус.

Вообще-то для разговоров с ним учить язык ей было почти не нужно. Даже не потому, что Клаус Менцель более-менее знал русский, а потому что Люба с Бернхардовым отцом понимали друг друга без лишних слов.

Она улыбнулась, вспомнив, каким неприятным, даже удручающим он показался ей при первой встрече. До чего же бестолковой она тогда была, как же мало понимала в людях!

Люба прилетела в Германию накануне Рождественского сочельника.

Она ни о каком сочельнике не думала. Правда, о европейском Рождестве в день ее отъезда напоминала Ангелина Константиновна, но Любины сборы в дорогу были такими бестолковыми, такими какими-то лихорадочными, что любые посторонние сведения пронзали ее сознание, как метеоры, и так же, как метеоры, бесследно исчезали.

И когда она вышла из самолета во Франкфурте, то ее ошеломление было таким сильным, что действительность казалась призрачной. И то, как Бернхард поцеловал ее у таможенной калитки, и то, как гудел огромный, невиданно огромный аэропорт, сплошь гудел чужой и непонятной речью, – все это не способствовало тому, чтобы она пришла в себя.

Разрывалось, разбивалось на мелкие осколки ее сознание, и не до подробностей ему было.

Наверное, Бернхард это понял.

– Сейчас мы поедем на поезде во Фрайбург, – сказал он. – Я оставил машину там. А уже оттуда мы поедем ко мне домой и вместе проведем Рождественский сочельник. Ведь он будет сегодня, ты это знаешь?

Вместо ответа Люба то ли отрицательно помотала головой, то ли кивнула.

– Фрайбург очень спокойный город, – сказал Бернхард. – Совсем другой, чем Франкфурт. Он маленький. Ты можешь не волноваться.

Странно было, что он приводит ей такие доводы, ведь жила-то она в Москве, и ее совсем не должны были бы пугать большие города. Но, видимо, смятение слишком уж явственно читалось на ее лице, и он просто не нашел, чем можно объяснить его природу, потому и подумал, что она взволнована ритмом города Франкфурта.

В аэропорту пахло кофе, притом таким, какого Люба не пила никогда в жизни. И странно ей было, что именно в аэропорту стоит такой сильный, густой, будто в магазине «Чай – Кофе» на улице Кирова, запах.

И в вагоне пахло совсем не так, как может пахнуть в поезде, и жизнь в этом вагоне была какая-то совсем не такая, которая прежде связывалась в Любином сознании с вокзалами и поездами. Размеренная, что ли, от всего внешнего отдельная? Впрочем, сейчас она вообще не могла собрать свои мысли воедино, не то что какие-то определения придумывать.

Поезд летел стремительно, Бернхард что-то говорил, она кивала, летели за окнами мерные пейзажи, красота которых была так естественна и вместе с тем так неожиданна, что Люба не могла ее осознать… К тому моменту, когда поезд прибыл во Фрайбург, она чувствовала такую сильную растерянность, какой и предположить не могла в себе, всегда решительной, даже резкой.