Уроки норвежского - [17]

— На меня это подействовало, — пожимает плечами Ларс.

— Хорошо, может, у него и нет деменции как таковой. Но он странный. Ну правда, странный. Он все больше общается с умершими.

При этих словах она как будто смутилась. Что бы ни происходило в усталом мозгу деда, это все очень сложно. Оно появляется и исчезает. Но она знает, что с Шелдоном не все в порядке. Что смерть Мейбл основательно подкосила его. Он потерял точку опоры. Больше ей нечего добавить.

Сигрид слушает, а потом обращается к Ларсу по-английски:

— То есть вы не считаете, что это слабоумие?

Ларс стучит пальцем по столу. Он не хочет противоречить Рее. Не при посторонних. Не в том, что касается ее родных. Но в нем говорит чувство долга и справедливости. Перед тем как ответить, он прикидывает, как сделать так, чтобы Рея сама признала его правоту.

— Рея сообщила ему кое-что сегодня утром. Это не могло не повлиять на него.

Сигрид поворачивается к Рее и ждет.

— Прошлой ночью у меня был выкидыш. Но меня отпустили домой из больницы. Это был первый триместр. Утром я рассказала об этом деду.

Тут вмешивается Петтер:

— Сожалею, — говорит он.

Рея кивает. Она не хочет становиться центром внимания.

— Не то чтобы мы не были к этому готовы. Но Шелдон точно не был готов, — замечает Ларс.

Рея молчит, поэтому он продолжает:

— Я не думаю, что это деменция. Шелдон пережил всех, кого он знал, включая сына и жену. Мне кажется, что он переехал в Норвегию из-за нашего будущего ребенка. Ради возможности увидеть, что жизнь продолжается. Но ребенка мы потеряли.

— А чем вы объясняете его поведение? — спрашивает Сигрид Ларса.

— Полагаю, чувством вины. Его мучает чувство вины от того, что он их всех пережил. Прежде всего своего сына Саула — отца Реи. Возможно, также старших товарищей, погибших во Вторую мировую. Своего двоюродного брата Эйба. Жертв Холокоста. Сослуживцев по Корее. Жену. Этого ребенка. Я думаю, он не в состоянии пережить еще больше. Теперь что касается корейцев. Я знаю, что есть сомнения по поводу его участия в боевых действиях, но я уверен, что он в них участвовал, потому что корейцы мерещатся ему за деревьями. Не думаю, что это корейцы вообще. Речь идет о людях, которых он убил, и он сожалеет об этом. Даже при том, что это произошло на войне.

Рея с ним не согласна:

— Мой дед не испытывает чувства вины из-за того, что пережил Холокост. Поверьте мне. Если он о чем и сожалеет, так это о том, что не прибавил себе годов и не попал на войну бить нацистов.

— Но ему было всего четырнадцать, когда Америка вступила в войну. Он был ребенком.

— Ты что, не знаешь его?

Сигрид продолжает писать в блокноте, добавляя заметки к своим соображениям по поводу Ларса и Реи и времени исчезновения Шелдона.

Осталась последняя деталь.

— Как вы объясните вот это? — спрашивает Сигрид, вручая Рее записку, найденную на месте преступления.

— Это написал мой дед.

— И о чем, по-вашему, в ней говорится?

— Ну, — замечает Рея, — важно не столько то, о чем в ней говорится, сколько что это означает.

— Да. Хорошо.

— Вот почему мы с Ларсом расходимся во мнении по поводу диагноза Шелдона.

Сигрид забирает записку и читает ее вслух, как может, не зная, как ее правильно прочесть:

Прикидываю, что пора линять с Территории, так как они собираются принять меня и сивилизовать, не могу этого позволить. Это уже было.

Речные крысы 59-й параллели

— Что это значит? — спрашивает Сигрид.

— Я не знаю, — отвечает Рея.

Глава 4

Шелдон не видел, как его сын погиб во Вьетнаме. Но он снова и снова представлял себе это. Много ночей подряд он видел во сне, как все происходило. Мейбл будила его:

— Тебе что-то снится, — говорила она.

— Нет, на сон это не похоже.

— Тогда кошмары. Это кошмары.

— Да нет, не совсем. Как будто я там нахожусь. В лодке вместе с ним. Патрулирую Меконг. Ночью поднимаюсь вверх по притоку. Я ощущаю вкус кофе. Ноги зудят.

Мейбл исполнилось сорок пять. Она имела привычку спать обнаженной, если не считать обручального кольца и маленького бриллиантового кулона на тонкой цепочке из белого золота. Кулон она сделала из кольца, которое Шелдон подарил ей, когда они обручились в 1951 году, и она никогда его не снимала.

Мейбл без труда просыпалась среди ночи. Его приступы страха не беспокоили ее. Двадцать три года назад, когда Саула мучили колики, он не давал ей заснуть по ночам. С тех пор она привыкла спать мало. После смерти Саула это больше не имело значения.

Сон начал сниться Шелдону летом 1975 года. Саула уже похоронили. Мейбл лежала на белой простыне. Она была миниатюрной, с шикарной фигурой, и любила со сна потянуться, вытянув ноги, выгибая спину и напрягая пальцы рук, пока все тело не начинало покалывать. Она сохраняла это положение какое-то время и расслаблялась, когда мышцы начинало сводить…

Донни тоже лежал голый на простыне. Стояла испепеляющая жара. Кондиционера у них не было. Под потолком медленно вращал лопастями древний вентилятор, который выглядел так, будто его привезли из колониальной Кении. Он перегонял горячий воздух вниз.

Мейбл включила ночник.

Тот их разговор еще не состоялся. Донни пока не задал жене тревоживший его вопрос. До этой ночи он еще был готов к тому, чтобы все так и продолжалось. Чтобы он вставал по утрам, шел в часовую мастерскую, надевал окуляр, заменял пружинку, смазывал колесики, ставил новую ось и новую заводную головку. Съедал сэндвич. Приходил домой. Разговаривал ни о чем. Читал газету. Выпивал. Шел спать. День за днем, позволяя времени совершать свой ход, пока он сам чинит приборы, отмеряющие его.