Уроки любви - [4]

Бросилась Анна к дочери, обняла крепко-крепко, да все руками щупает — не верит, что цела и невредима из пожара вышла, и плачет во весь голос, убивается. Тут сердобольный приказчик из кондитерской выбежал, увел ее в комнаты, что рядом со складами располагались, на стул усадил и графин с водой вынес.

— Что же ты, Поликарпий, погорельцев водой поишь? Им сейчас совсем другого надобно. Скажи Груше, чтоб для девочки шоколаду согрела, а для родительница ее я особое средство имею. — Высокий вальяжный барин достал из шкафчика пузатый графинчик и налил в две рюмки темного вина. — Не робейте, сударыня. Это настоящий португальский портвейн. Вам надо взбодриться, да и не прочь ангела-хранителя поблагодарить — еще бы с полчаса, и конец моим владениям, — хорошо, пожарные живо управились, да и ветра в другую сторону. А то бы все в один костер пошли, правда, детка? — Он с улыбкой протянул девочке принесенную горничной чашку.

На чашечке были нарисованы сидящие друг подле друга попугайчики, а пахло от нее и дымило так дивно, что Настя не решилась взять, спрятала лицо на груди матери и расплакалась.

Так и познакомились нищие погорельцы с Яковом Ильичем Лихвицким — известным в городе богатеем, владельцем кондитерской фабрики, пекарен и множества магазинов, из которых один был аж на самой набережной — весь зеркальный, хрустальный, ароматный и с шоколадным ангелочком в окошке. Супруга Лихвицкого, Софья Давыдовна — женщина болезненная, томная, жалостливая, услыхав историю молодой матери, взяла ее себе прачкой и жить положила при городском доме, в отдельной комнате, солнечной, просторной, обставленной всякой узорной мебелью.

В семействе Лихвицких подрастало двое детей — старшему, Володе, было уже восемь, а младшей дочери Зосеньке едва стукнуло четыре. К ней и была приставлена прачкина дочка для забавы, ведь тяжко малому ребенку целый день в кроватке лежать. А что поделаешь, каких угодников ни молили, не помогло — родилась девочка калекой — обе ножки сухие и в разные стороны развернуты. каких только докторов ни привозил для дочки Яков Ильич — и французов, и немцев, и своих, и кудесников-целителей. Вначале говорили: «Рано судить, подождать надо, авось подрастет». А после и вовсе печально головами закачали: поздно, ничего, видать, изменить нельзя. Вот если карлсбадские грязи попробовать, или киргизские соли… А, может, на богомолье в Афон матушку отправить.

Все советы восприняли Лихвицкие, только и к тринадцати годам Зося могла передвигаться лишь на специальной сидячей колясочке, пряча под юбками искривленные ноги.

Глава 3

— Как ты думаешь, Настя, я непременно стану ангелом на небе, когда меня Боженька заберет? Отец Никодим говаривал, — очень важным ангелом. — Спросила Зося свою служанку, давно ставшую подружкой.

Девочки сидели на большом балконе, заплетенном вьющимися розами, и рассматривали нарядных людей, устремленных в эти вечерние часы к приморскому бульвару. Особняк Лихвицких был одним из самых видных в переулке, и многие из гуляющих, задрав голову к балкону, приветствовали чаевничающих там девочек. А пройдя подале, люди качали головами, кручинились: видать, не все блага за деньги купить можно.

Зося пошла в мать — Белокурая, тонкокожая, аж жилки голубые на висках и на шее светятся. Лицо удлиненное, породистое, с тонким носом и синими, «морскими», глазами. Только Настя знала, какой капризной и безжалостной может быть нежная Зосенька. Но прощала ей все. Не из жалости — жалеть Настя как-то не умела. Просто понимала — доля калеки горькая, хотя и не горше ее собственной. Часто думалось ей, что поменялась бы она с превеликой радостью судьбой с барской дочкой — лежала бы под атласными розовыми перинами в нарядной, как бонбоньерка, комнате, и раздавала бы приказы, требуя все. что взбредет в голову — то фиалок из Ниццы, то арбуза к Пасхе, а то белого жеребенка.

Но в один прекрасный майский вечер, когда подросшие девочки по привычке разглядывали с балкона фланирующую толпу, подкатил верхом на гнедом жеребце ученик кадетского корпуса Алеша Ярвинцев и, взяв под козырек, бросив ветку белой сирени прямо в Настины руки.

— Это тебе. — Передала Настя цветы своей хозяйке. И покраснела от лжи, — ведь еще неделю назад Ярвинцев поспорил с ней, что сорвет необыкновенно пышную сирень в губернаторском саду.

— Ох, чудо-то какое! Что за сорт, я и не видывала таких огромных цветков, и аромат сладкий-сладкий! — Зося прижала к щеке прохладную кисть и закрыла глаза. — А он и вправду смел и очень хорош! Из-за Гнедышевой под Рождество стреляться хотел… Да, видать, раздумал.

— Нет, он стрелялся. Только папаша, полковник, все дело замял, вроде к шутке свел, — почему-то с тайной злостью сказала Настя. — И насчет ангела ты, Зося, не очень надейся. Жизнь-то впереди еще большая. Вот вырастешь, пойдешь под венец с красавцем Ярвинцевым, будешь жить с ним в плотском грехе — какая уж тут святость!

— В законном браке греха не бывает, — насупилась Зося.

— Это если дети от любви родятся. А уж ежели любовь без детей — это грех! — Упорствовала Настя, которой даже мысль о браке Алексея с кем-то другим вызывала негодование.