Уроки любви - [20]

— Зачем ты здесь за вонючими больными ходишь? Из жалости или обет дала? Может, жизнь свою молодую ни в грош не ставишь?

— Уж не знаю, как объяснить. Рассказывать все долго, не до того теперь. Так уж жизнь сложилась — невезучая я, да и никчемная. Мать захворала. за ней ходила, да так и осталась. — Взяв поильник больной, Настя сделала несколько глотков.

— Безумная… — простонала больная. — Господи, почему ты послал мне как последнее утешение человека. лишенного разума?..

— Да нет же, нет! Со мной ничего не сделается. Я уже так поступала и с тифозными, и с малярийными, и с дифтеритными. — Успокоила ее Настя. Но женщина лишь поморщилась.

— Ступай. Если утром сюда явишься, тогда и договорим наш разговор… Бумаги пока у себя спрячь… И, скажи, старуха здешняя, Карповна, надежна ли?

— Клавдия Карповна человек правильный. На нее, что на святой крест, положиться можно. Это я так думаю.

— Ну, тогда не подходит. Оставь меня и постарайся не заболеть. Если появится жар, резкие боли в животе и сыпь во рту — пропала ты, «заговоренная»… — Голова женщины упала, в тяжелое забытье погрузился ее угасающий разум.

Глава 10

Настя не ушла.

Целые сутки дежурила она у постели, забыв о страхах. Женщина, назвавшая себя мещанкой Осечкиной, спала, либо тихо бредила на непонятном языке. Настя пыталась вздремнуть хоть на полчасика, но сон не шел — в голове было ясно и празднично, будто стояла она на пороге новой, неведомой, настоящей жизни. «Вот дух-то занимает, словно из темного чрева на свет Божий народиться должна», — удивлялась она неизвестным, волнующим ощущениям.

— Никак, матушка, эфиру надышалась! Щеки розанами и глаза алмазами. — С сомнением посмотрела на девушку Клавдия Карповна. — Да и то правда, — вторые сутки без сна. Уж не подцепила ли чего у этой бедняги?

— Не тревожьтесь, Карповна. Не больна и не пьяна, а радуюсь, будто жить начинаю. За все, как были добры со мной, нижайший поклон. — Настя вдруг улыбнулась. Схватив шершавую ладонь старухи, щупающую ее лоб, поцеловала.

— Да Бог с тобой, милая… — Поспешно убрала руку Карповна. — Жара-то нет, да вот улыбка твоя впервые видится… Ох, чую, Настька, чтой-то не так, но что?

…Настя сидела у больной, поглядывая на круглые часы, стоящие на тумбочке. В полумраке спрятанной в матовый рожок лампочки лицо Анастасии Барковской напоминало маску туземного идола — багровые вздутия расчерчены мазками зеленки, кое-где на влажных пузырях присохла корочка, а губы совсем посинели от специально заваренного с крахмалом и синькой питья. Она не шевелилась и Настя считала минуты, ожидая почему-то полуночи.

В двенадцать тяжелые веки дрогнули, на сиделку посмотрели мрачные, удивленные глаза.

— Выходит, не взяла тебя напасть — не по зубам ей пришлась. Хорошо, если так. Я вот тоже смелой себя считала — на самолете в небо поднималась, под воду ныряла, думала — все нипочем… — руки женщины судорожно сжали одеяло. — Знала б ты, как умирать не хочется… Я жить любила. Любить любила. Рисковать. выигрывать… И мстить! Ох, как сладка, должно быть, месть! Теперь это сделаешь за меня ты.

— Подхожу, значит, в доверенные лица?

— Больше даже, чем я сама подходила. Будь на моем месте ты, никто бы не умирал здесь от таинственной хвори, пожирающей внутренности… Меня отравили, Анастасия. Отравил тот, кому я доверяла более всех. Доверяла свою жизнь, свое сердце, дело…

Не двинувшись с места, не шелохнувшись, Настя слушала удивительную историю. Она узнала, как дочь наложившего на себя руки фальшивомонетчика оказалась на родине матери, как, оставшись сиротой, переселилась с верным слугой Степаном в Париж и бедствовала, отчаявшись честно заработать себе на хлеб.

— Я была веселой и очень хорошенькой. Все мужчины считали меня легкой добычей. Но никто, никто не догадывался, как горда и непреклонна душа Анастасии Барковской… Привязанностью мужчин я не дорожила, их было много, очень много — самых отборных, циничных, властных самцов… Я разбогатела вмиг, получив весточку от давно погибшего отца — горсть бриллиантов огромной ценности… Меня признали одной из самых модных и красивых женщин Парижа… Ох, и покутила я, погуляла!.. Будто долгую жизнь мотыльком порхала, а всего-то — пять лет… Пять лет и прожила…

В позапрошлый сочельник на балу в Опере я познакомилась с ним. Мы были в масках — я одета русской боярыней, он — стрелецким атаманом… Ладный. статный, грациозный, как принц, и в прорезях бархатной алой маски глаза огнем горят, как у Сатаны… Только я его сразу узнала. О такой стати и таких движениях, как у русского танцовщика Альберта Орловского, никто и мечтать не мог. Мы еще детьми вот так на новогоднем маскараде танцевали — дочь помещика Барковского и сын балерины, учившей хозяйскую дочь танцам. И вот не пропал мальчишка, поднялся — стал лучшим из лучших. Не было ему равных ни на сцене, ни в любви… ни в подлости… Только поздно я поняла это, дура самоуверенная. — Больная горько усмехнулась, исказив гримасой неподвижную маску. — Боль, Анастасия, адская. Не приведи Господь никому такой изведать. Я б уже на тот свет отправилась, да с тобой решить все нужно. Ты, я думаю, политическими вопросами не интересуешься? Да не важно это — и мне было совсем не важно, — немец ли, англичанин на чужую землю зарится, какое государство и как свои амбиции отстаивает. Но свел меня Альберт с одним человеком, которого называл просто Шарлем. Ума и силы воли необыкновенной — сед. как лунь, а сила — кочергу в штопор заворачивает… Вот он-то, Шарль де Костенжак, объяснил мне, что я — гражданка Французской республики и по сердцу — россиянка, а следовательно, могу на благо родных земель славно послужить. Во французской разведке, которая в союзе с российской против немцев тайную борьбу ведет… Эх, одно счастье, что не будет меня на свете, когда большая война начнется.