Уроки лета - [4]
Да, Кать, теперь немного из серии “Чайник и К°”. Мальчишки наши его терпеть не могут, меня зовут предательницей, потому как танцую с ним по вечерам. Смешные! Чем-то он на футболе им не угодил. А ведь и не очень он плохой, этот самый Мишель-Чайник. Кать, не хотела писать, но очень надо самой разобраться.
Вчера вечером подошел он ко мне:
— Слушай, чего на танцах делать? Пойдем в лес, место тебе покажу свое.
Ну я, конечно, благородно возмутилась (про себя). Ответила, что предпочитаю немного потанцевать, чем промокнуть по колено в лесу.
— Боишься? Да не буду я к тебе приставать.
— А я и не боюсь. Пойдем.
И пошла с ним. На его место в лесу. К костру. Было противно: холодно и мокро. Но когда он разжег такой крохотный, что хотелось спрятать от ветра в ладонях, огонек, стало так уютно, так здорово! А потом Майкл пел, пел плохо, а я думала, что никакой он не Майкл и не Мишель, а Мишка, ну и чуть-чуть Чайник. А потом он как-то слишком резко оборвал песню, заглянул мне в глаза, в самое нутро, и спросил:
— Инна, скажи, неужели тебе нравится вся эта пошлость?
Ничего так, заявочки! Да?
— А что ты пошлостью считаешь? Костер этот? Гитару? То, что я с тобой пошла? Что?
— Да нет, все не то. Я вот о чем: посуди сама. Для всех в лагере я Чайник. Так?
— Так.
— Для девиц Мишель, Майкл. За моей спиной сочиняют пошлейшую чушь о наших с тобой отношениях… Да не удивляйся ты так, было бы чему. Так вот. Ты мне нравишься. Нет, не то… Ну, все равно я не могу сказать тебе этого, потому что — Чайник. Для всех. Для тебя…
Я, Кать, от такого поворотика несколько обалдела. И, наверное, поэтому, не повернулась и не ушла, а спросила его:
— Ладно, давай без благородных негодований. Зачем позируешь? Зачем все эти Мишели, Майклы, Чайники? Зачем идиотские эти: “Агония гуся есть типаж жизни человеческой”? Зачем: “Мне близок только Сальвадор Дали”? Зачем? — Я, не замечая того, просто орала на него. Да, девушку, только что услышавшую почти признание в любви, я отнюдь не напоминала.
— Да потому что… Да потому, что, если бы я был самим собой со всеми, меня бы не Чайником — Идиотом звали. Вам всем только лоск внешний нужен, лишь бы джинсы были с наклеечкой, лишь бы пелись песни “Машины” или “Воскресенья”. Не так, скажешь?
Кать, позёршей оказалась я. С джинсами с наклеечкой. С песнями “Машины”. Я молча пошла к лагерю. Злая. Ох, какая злая! Злая оттого, что он… был прав. Грешным делом, раньше я подумывала, что не было б на нем его нелепых коротких джинсов за 5 рэ, пел бы он “Поворот” или “Двадцать лет”, то был бы он не так уж плох. “Планов” я на него, естественно, не строила, но, Катька, мелкая я душонка, подумывала, что не будь Чайник Чайником — мне бы льстило его внимание.
Он меня разгадал. Понял мою масочку холодного равнодушия и продуманной правильности.
К отбою я опоздала. Наказание Заноза выбрала премилое — подмести корпус. Я, пыхтя от злости и ломая веник, мела и мела, сама не видя что. Заноза наблюдала за мной. Потом вынула веник из рук моих и спросила: “Что случилось?” И убей ты меня, Катька, но не знаю, почему мне вдруг так захотелось все-все рассказать. Даже ей. Спросить совета. Потребовать объяснения его, Мишиных, слов. Моего стыда… Но я только отвела глаза и так холодно, так противно-спокойно, ответила: “Нет, что вы, ничего не случилось”. И ушла в палату. А там долго ругалась с Людкой. Из-за позднего прихода.
Пиши мне, Катя. Я рада, что получаю ответы на все свои излияния. И еще удивляюсь, что столько пишу тебе. Просто надо обсудить с кем-то, трезво-смотрящим со стороны.
Целую тебя, трезвосмотрящая моя подруга.
Жду, жду, жду письма!»
«Здравствуй, милая моя Катька! Пишу тебе внеурочное письмо, пишу, не получив ответа на предыдущее. Слушай, если читаешь стоя, сядь. Буду писать про Занозу.
Кать, с ней я запуталась совсем… Еще неделю назад все было просто: была я, Инна Шульженко, была Заноза — классная дама, был Чайник (без слов), были мои одноклассники, был Левис, Кошмарики и Трюльнички. Все просто. А теперь я не понимаю ничего…
Вчера совершенно случайно узнали, что у Занозы день рождения. Узнали так узнали. Денек для своего появления на свет она выбрала дождливый, серый какой-то. И ничего, ни-че-го не заставило бы меня идти к ней с поздравлениями и тем более подбивать ребят на это, если бы не дернул меня черт слазить на вишню (уж больно хотелось, Кать!). И вот сижу на ветке с пакетом, набираю для девчонок вишен и посмотрела вдруг на Занозино окно. Кать, меня, всеми этими киношными штучками-эффектами не проймешь: слезами там, тоскою в глазах и т. п. Но в горле у меня будто наждачной бумагой провели: Заноза не видела меня, сидела, глядя на дождь из-за закрытого окна, приложив, как древняя старуха, руку к щеке. А я почему-то вдруг подумала, что, наверное, будучи маленькой, она любила, как и все дети, дни рождения; любила, наверное, носиться пистолетом, качаться у отца на ноге, прижавшись к ней животом, и уж, конечно, любила подарки ко дню рождения. Была, наверное, маленькой и толстой, смешно картавила, как и теперь… Не буду, Кать, писать всего того, что подумалось мне в эти минуты. Единственное, что я знала сейчас, это что Занозу надо (надо!) поздравить, сказать ей что-нибудь. Хоть чуть-чуть согреть, что ли… Я отломила ветку, на которую зарилась с самого начала, сплошь усыпанную темно-коричневыми ягодами; пока лезла за ней, ободрала колени и руки, раздавила вишни в пакете. Спустилась и понеслась уговаривать всех поздравлять Занозу. Корпус как вымер: ни наших Кошмариков, ни Трюльничков, ни Тяп-ляпов в палатах на было. Но я нашла их — пели у Левиса в комнате. Все наши. Девчонки и парни. И, конечно, веселый, хороший наш мужчина — педагог Левис.
