Уроки атеизма - [39]

В этом, в общем, была определенная мудрость, потому что Россия – огромная страна с очень большим в то время количеством иконописцев. Сказать, что все они всегда были трезвы, довольно сложно, посему если бы задачу изобразить того или иного святого просто оставили на откуп какому-нибудь архангело-городскому или вятскому иконописцу, он изобразил бы его в соответствии с собственными представлениями о прекрасном. Естественно, такая икона никогда не могла бы быть допущена к церковному употреблению. Поэтому разговор об Андрее Рублёве как о художнике – это, по сути, огромная и безграмотная натяжка.

Но эти натяжки, эти смешные проколы, ориентированные на предельную серость аудитории, буквально повсюду. Я не раз говорил о Петре и Февронии Муромских и о том, что эта пара почему-то сделана в России символом любви, семьи и верности. Тут очень сложно говорить серьезно, потому что, опять-таки, расчет делается на дикую серость, на то, что никто никогда не прочтет, хотя бы формально, даже церковного жития, не говоря уже о каких-то более основательных источниках. Например, у меня сейчас в руках книжка 1979 года, выпущенная издательством «Наука», – это академическое издание «Повести о Петре и Февронии» под редакцией академика Александра Михайловича Панченко, и здесь есть и прилукская, и причудская, и муромская версии, которые считаются наиболее полными. Давайте вспомним, о чем идет речь в истории Петра и Февронии.

Речь идет о том, что девушка грубым шантажом заставляет князя на себе жениться. Причем шантаж основан на самом болезненном, самом страшном: Петр, пораженный, судя по всему, либо каким-то очень тяжелым дерматитом, либо экземой, прибывает к ней в лес. Девушка – простолюдинка, она волхвует, она – лекарщица, как это называлось в то время. Петр умоляет его вылечить. Феврония его лечит, но ставит условие: я тебя вылечу, но ты берешь меня в жены. Петр соглашается и обещает это сделать. Феврония, будучи девочкой неглупой, судя по всему, понимает, что ее могут надуть, поэтому, совершая манипуляции по излечению струпьев, «един струп остави непомазан». То есть она оставляет одну язву, как говорится, на развод.

Ее план оправдывается. Петр, естественно, отказавшийся после излечения жениться, уезжает, но не успевает доехать он до своего Мурома, как «от того струпа начаша многи струпы расходитися на теле его […] весь оструплен многими струпы и язвами яко же и первие». Он снова возвращается к Февронии, и она снова ставит ему условие: либо ты берешь меня в жены, либо я тебя лечить не буду. Он соглашается, понимая, что другого выхода нет. И действительно, после второго случая излечения он, опасаясь, вероятно, что где-то что-то еще осталось незалеченным и третьего раза уже не будет, женится на ней. То есть ни о какой любви, ни о каких чувствах, ни о каких отношениях речь не идет – чистый шантаж, жертвой которого является Петр, причем объектом шантажа является здоровье и жизнь. Феврония таким образом резко улучшает свое социальное и материальное положение.

Пара в течение некоторого времени живет в Муроме, затем разводится. Причем, судя по всему, супруги были еще и бездетны, потому что ни причудская редакция, ни муромская редакция никаких сведений о детях не предоставляют. Разводятся почему? Потому что оба решают постричься в монахи: и Петр становится монахом, и Феврония становится монахиней. Надо понимать, что монашество – это полный отказ не только от собственного мирского имени, не только от мирских привычек, не только давание определенных обетов, но и в обязательном порядке полное прекращение всего, что связано с личной, семейной жизнью, в частности обязательный развод.

Итак, бездетная, сошедшаяся на почве шантажа пара разводится, а затем наступает некий мифологический цирк, потому что Петр собирается умирать – вероятно, по старости или по каким-то болезням – и постоянно посылает к Февронии гонцов, с тем чтобы и ее тоже вынудить умереть примерно в один день с ним. После настоятельных увещеваний Феврония тоже умирает, и этих людей, уже совершенно чужих друг другу, разделенных монашескими обетами и разводом, хоронят в разных местах и, естественно, в разных гробах – потому что светлая мысль положить в один гроб инока и инокиню даже в наше время пока еще никому не пришла в голову. Наутро же после захоронения муромчане внезапно обнаруживают инока и инокиню в одном гробу, совершенно в другом месте. Каким образом и как они сползлись, чтобы улечься в один гроб, и история, и житие умалчивают. И так происходит несколько раз.

То есть российским символом любви, семьи и верности становится эта бездетная, разведенная, сошедшаяся из-за шантажа пара, которая после смерти зачем-то по муромской грязи собирается в одном гробу. Ничего более дикого представить невозможно. Опять-таки – расчет на серость.

Такой же расчет на серость, кстати говоря, виден в аргументе, которым очень часто оперируют православные. Я имею в виду их постоянное поднимание на щит хирурга Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого, лауреата Сталинской премии, который получил ее за определенные, действительно интересные и серьезные наработки в гнойной хирургии и который при этом был священником, известным под именем епископ Лука. Но опять-таки этот пример ничего не доказывает, потому что мы видим сонм блестящих хирургов, которые гораздо больше дали медицине. Это Гавриил Абрамович Илизаров, Николай Васильевич Склифосовский, Николай Михайлович Амосов, Сергей Сергеевич Юдин, да и множество других, которые не только не были епископами, но не были даже верующими. Надо сказать, что в истории с Войно-Ясенецким его религиозность оказалась «ружьем, висящим на стене», которое все-таки под конец неприятно стрельнуло. Со временем Валентин Феликсович ушел в совершенно, я бы сказал, анекдотическую и антинаучную область, создав теорию кардиоцентризма, по которой именно сердце является центром нервной системы. Ничего более абсурдного предположить нельзя, но вместе с тем понятно, что это ружье должно было выстрелить. Он был, вероятно, очень симпатичным человеком и очень неплохим хирургом, но его пример опять-таки ничего не доказывает.