Урок - [7]

«Уважаемая редакция!..»

Мария Константиновна не знает, как чужим, незнакомым людям объяснять свою жизнь. Мама была сирота, отец из богатой семьи – наверное, с этого надо начать. «...Маму взяли в семью вроде как из милости, как батрачку. Отец, получается, вроде как купил ее красоту и всю жизнь потом попрекал: «голытьба»... Отец даже по имени маму редко звал. Все – «эй, ты!». «Эй, ты, я – «в гости» или «на свадьбу». Гармонь в руки и пошел. И никогда маму с собой не брал. «Меня звали, не тебя». Однажды вот так ушел и вернулся через четыре года. И потом всю жизнь гулял, но не так затяжно. Воевал отец честно, тут что правда, то правда. «Страх за жизнь, общие лишения (мы с мамой оказались в оккупации, сестру угнали в Германию) вроде бы примирили маму с отцом. В 1945-м стали строить дом, работали все: отец, мама, сестра. Сами пилили лес, сами таскали, укладывали по веицу в неделю...»

Мама-то за всю жизнь с ним ни разу, кажется, не улыбнулась. Отец считал себя и хозяином семьи, и кормильцем. Но ведь и мама всю жизнь работала и на лесозаводе, и посудомойкой, и в прачечной.

Про себя, про подснежную клюкву писать ли?.. Каждый год в мае, еще не сходит вода, мама уже отправляется в лес. С мая начинается подснежная клюква. Потом до июля собирает чернику. Брусника хоть и осыпается, но держится до августа, пока не сожжет ее солнце. А в сентябре приходит черед осенней клюквы. Каждый день с малых лет уходила она в лес, двенадцать километров туда, двенадцать – обратно. Да обратно-то тащила по пуду ягод... Да возвращалась-то огородами, задами шла, стеснялась соседей до слез. Как будто на продажу, значит, ворованное. А ведь и вся деревня лесом кормилась. Однажды мама с ней пошла, снег еще не сошел, обе в ботиночках по болоту хлюпают, продрогли, промерзли. Мама домой стала звать, плохо себя почувствовала, а Мария о себе подумала: а как же я, такая маленькая и каждый день хожу. И никто меня не пожалеет. Вернулись, у мамы – радикулит. Слегла. И в тот вечер стыдно Марии стало, и до сих пор стыд этот не прошел, что тогда на болоте она себя, не мамулю, пожалела...

Марии Константиновне очень хочется написать обо всем этом, но – зачем? Прочитает письмо чужой человек, который, наверное, не знает даже, что есть такая подснежная клюква, вкуснее и слаще осенней. Лучше – по делу: «У нас с сестрой уже давно свои семьи,– пишет она вместо всего этого,– а мы почти ни разу не были в отпуске. Каждый раз приезжали к отцу косить сено. И в субботу приезжали, и в воскресенье. С утра до вечера косили – темно в глазах».

А все-таки сломалась мама из-за этих ягод. С весны и до заморозков они зарабатывали больше, чем отец на инкубаторной станции. Каждые три дня мама складывала в корзину 50 килограммов ягод и везла в Ленинград на продажу. До станции – далеко, и отец ни разу не поднес ей корзину...

«Скорая помощь» стояла у дома. Мама, мама... Две медсестры несли ее, грузную, в машину, а отец даже на крыльцо не вышел.

«...Наша мама умерла, все мы думали, от повторного инфаркта, а вскрытие показало – от шестого.. Когда шли за гробом, отец тихо пересчитывал деревенских вдов... Насчитал пятьдесят две. И на поминках, выпив, показывал женщинам комнаты, гардероб, мопед в сенях и говорил: за меня сейчас любая пойдет, у меня одних продуктов в подвале – на пять лет. Мы с сестрой просили: погоди, папа, хотя бы с год не женись. Нашли женщину, которая ему стирала готовила... Мы с сестрой памятник маме поставили, все как у людей: уральский гранит, сусальное золото. Отец ни рубля не дал. Цветов на полтинник не купил...»

Мария Константиновна вспомнила, как, поступив в институт вопреки воле отца (она, в конце концов, сама себя кормила: ягоды, стипендия), после первой стипендии искала себе материал на платье. Увидела – крепдешин, красивый, в рубчик. Но – дорого. И купила... маме на платье.

Теперь вот, через полтора месяца после смерти мамы, Клава, новая молодая жена приехала... В магазине сельском и водку берут, и красное каждый день. И уже к соседям понесли продавать мамины платья. Соседи пристыдили, так они с Клавой все платья – в корзину и в соседнюю деревню, в Ситенку. «А ведь отец при жизни мамы ни одного ей платья не подарил... Он каждый месяц отдавал маме половину денег, и если они у него кончались, она ему покупала водку, сколько потребует. Но если у мамы кончались деньги на хлеб, он ей давал только в долг и потом с нее высчитывал...» Все, что было нажито, проживают с молодой. Корову продали, свинью, продукты в подвале кончились... Последняя мамина память осталась – изба... И ее пропьют.

«Мы отцу все прощали. Потому что была жива мама, которая терпеливо ждала, что отец постареет и остепенится. Теперь мамы не стало, и только мы, дочери, можем и должны защитить ее память. Мы смогли доказать при помощи советского закона равноправие своей матери, добиться уважения к ее труду, ко всей ее жизни. Это он получает от нее долю, а не она, «голытьба», жила за его счет... Да, мы с отцом все одинаковые и равноправные ее наследники».

Кончено трудное письмо. Еще раз заново пережила все. Сколько раз ей так казалось – пережила и хватит об этом. Да, видно, никогда не оборвется в ней все прожитое. На базаре, увидев ягоды, она не торгуется: или берет как есть, или не берет. А когда проезжает летом на поезде и вдруг видит за окном нетронутые заливные луга, сердце начинает щемить. Становится странно, что вот косить уже ей больше никогда не надо, некому... И становится еще грустно, как будто это растет ни для кого. Пропадет.