Урок немецкого - [21]

Мне хотелось догнать Ютту в темной прихожей, но она, не отвечая на мой зов, убежала вперед и распахнула дверь, когда я только нащупывал дорогу мимо шпалеры ведер, веников и ларей. Дверь она оставила открытой, но оглянуться не соизволила. Меня насторожила стоявшая вокруг тишина, и я, тихо ступая, подошел к порогу в ожидании найти горницу покинутой и пустой, но когда я не без колебания вошел и оглянулся, меня вдруг охватил испуг, как случилось бы со всяким, кто вступил сюда с моим представлением о том, что меня ждет: за узким бесконечно длинным столом празднично расселись поседелые от старости морские обитатели; погруженные в загадочное созерцание, они молчком попивали кофеек и молчком заглатывали сухой бисквит, ореховые торты и светло-желтые пироги с крошкой. В надменных блеекенварфских креслах прикорнули длинноногие омары, крабы и раки. Тут и там их жесткие, одетые в броню суставы издавали сухой хруст; позвякивала чашка, отставленная на стол костяными клешнями омара; некоторые чудовища скользили по мне безучастными стебельчатыми глазами, невозмутимые, с монументальным безразличием иных божеств. Но при всем при том молчаливое сборище морских тварей до странности походило на знакомых мне людей: так, двое напоминали пожилую чету Хольмсенов из Хольмсенварфа, мне показалось, что я узнаю пастора Треплина и учителя Плённиса, я даже приметил отца, а также Хильке и Адди, а рядом с нежнейшей морской форелью, удивительно похожей на доктора Бусбека, увидел свою мать с неприязненным лицом и суровым шиньоном вместо зубчатого плавника с колючками. И только один из присутствующих носился, крякал и резвился, как электрический скат, — сам художник.

Все тот же художник распорядился:

— Мелюзгу за малый стол! — И тотчас же рядом выросла Дитте, потянула меня за руку к небольшому столу и мягко, за плечи усадила на старомодный стул со слегка скошенным сиденьем, на котором приходилось держаться прямо и не вертеться по сторонам, иначе рискуешь с него скатиться. Дитте взяла у меня мою усаженную кнопками палку и положила на подоконник. Она приказала Ютте налить мне молока и, слегка повернув круглую тарелку с пирогом, минут этак на пятнадцать, если по часам, ласково сказала: «Кушай, сколько захочешь» — и потрепала меня по затылку, прежде чем вернуться к фантастическому сборищу, где и сама преобразилась в плоский морской язык.

Я забыл о пироге, позабыл и о молоке. Неотрывно глядел я на Ютту, сидящую напротив: мне вдруг так захотелось ее внимания, что я беззвучно приказал ей на меня взглянуть, а когда это не подействовало, толкнул ее под столом — раз и еще раз, пока она не убрала ноги, но без тени недовольства или упрека, а с неподвижным, остраненно-безразличным лицом. Я не знал, о чем она думает, о чем мечтает или что решает про себя, я только глядел в ее черные отсутствующие глаза, в которых отсвечивали лучи садящегося солнца, и следил за тем, как ее крепкие зубы вонзаются в пирог и прикусывают, между тем как взгляд ее, минуя меня, скользит по горнице, где даже и сейчас отстаивалась многолетняя тишина и одиночество прошедших зим.

Красно-белое клетчатое платье Ютты, ее худые руки, ее свисающие пряди волос и бледные губы, той Ютты, которая в любую минуту готова была отказаться от своих слов, — с какой легкостью память возвращает мне ее образ, как мало нужно усилий, чтобы снова пригласить ее за свой столик, и я опять поражаюсь тому, что и качели и все мои старания у качелей так скоро позабыты. Но такова была Ютта: еще за секунду — подруга, соучастница и сообщница, она уже в следующую секунду ускользала от вас. Такой она была, но чего я совсем не ждал — это что она вдруг встанет и, закусив кусочек пирога, пройдет через всю горницу к пиршественному столу, пошепчется с Адди Сковронеком, вызвав у него, как и следовало ожидать, скорее удивление, чем досаду, а потом повернет к двери и, втянув голову в плечи, исчезнет без малейшего кивка в мою сторону.

Но тут уж я решительно отказался за ней следовать, я положил свой кусок пирога на ее тарелку, перелил свое молоко в ее стакан. Сел на ее стул и даже не поглядел в окно, где без труда обнаружил бы ее в саду перед живой изгородью, на мостике без перил. Глядя на жующее общество, я и сам приналег и, поскольку здесь стояли еще тарелка и стакан, умял про запас весь пирог и выхлебал все молоко, впрочем, вру — это и мне было бы не по силам, — остатки молока я вылил в глубокую тарелку из-под пирога и разбудил кошку, спавшую на третьем стуле, предназначенном для Йоста; кошка спала, выгнув спинку и сложив лапки; скосив на молоко мерцающий взгляд, она сначала лизнула его свернутым в трубочку языком, а потом принялась лакать. В заключение она дочиста облизала тарелку, так что не стыдно было снова поставить на стол, сильно потянулась, припав к полу, облизала себе ляжки, осторожными, неторопливыми шажками подошла и забралась ко мне на колени, несколько раз повернулась вокруг воображаемой оси и как-то сразу изнемогла: повалилась на бок и замурлыкала, вытянув переднюю лапку и сунув ее мне в руку.

Я смотрел на молчаливое сборище, которое все еще чавкало, глотало, давилось и многозначительно покашливало за бесконечным столом, концы которого терялись в отдаленных сумерках, быть может в сумерках отмелей и проток, и теперь узнал еще и дедушку Пера Арне Шесселя, неутомимого едока и краеведа, а также инспектора плотин Бультйоганна и рядом с ним — девяностодвухлетнего капитана Андерсена из Глюзерупа, который снялся по меньшей мере в пятидесяти пяти научно-популярных фильмах в роли капитана; его аккуратно подстриженная веночком седая бородка была словно создана для этой роли, а водянисто-пустой взгляд сходил за тоску по неизведанным просторам. Если бы я захотел поименно перечислить сидящих за столом, на это ушла бы вся зима и Эльба очистилась бы ото льда, а потому упомяну еще только Хильду Изенбюттель и бывшего птичьего смотрителя Кольшмидта; их я разглядел среди чешуйчатых брылястых гостей, а также не преминул заметить, что некая фосфоресцирующая креветка с толстыми икрами непрестанно делает мне знаки, которые могли означать только одно: «Хочешь торта, малыш? Поди сюда!»