Урок - [45]

Хотя в поведении Автоносова царственного маловато: и до суда, и на обоих судах, особенно на втором, когда он с родичами усердно вытаптывал добрую память об убитом им родном сыне. Вот я и думаю: было бы действительно сильное душевное волнение, было бы и раскаяние. Ведь волнение-то — душевное (о чем и строгий язык кодекса говорит), и это волнение, если было оно действительно, не умирает, не убывает с течением дней, месяцев и даже лет, оно лишь становится иным — острой жалостью к жертве, самоосуждением. Разве при раскаянии жертву топчут? Сына родного, мертвого уже, топят?

Государственный обвинитель Викулин был единственным на суде, кто настойчиво защищал истину и честь погибшего юноши и не давал черное называть белым, а белое черным. Подсудимый, как настаивал обвинитель, открыто и цинично попрал Закон: закон не только в толковании юридическом, но и Закон всей нашей жизни.

В. Викулин опротестовал решение суда, нравственно оправдывающее убийцу, но не нашел поддержки…

Почему?!

Будем надеяться, что истина все же восторжествует. Это нужно не только мертвому. Это нужно живым.

…Да, В. А. Автоносов родился под «созвездием безнаказанности».

Но ведь он, отец (О-Т-Е-Ц), убил сына (С-Ы-Н-А). Тут, казалось бы, небо со всеми созвездиями обрушиться должно![3]

Торг

1

Дело было во время летних каникул.

Володя Щербаков, студент второго курса Авиационного института, жил, отдыхал у матери в родных Меленках на Владимирщине. Меленки — не поймешь, небольшой город или большая деревня; административно это районный центр. Володя вечером пошел на танцы, познакомился там с девушкой и с нею возвращался. А девушка жила не в самих Меленках, а рядом, в рабочем поселке; на дороге к поселку все и разыгралось.

Их догнали незнакомые ребята, которые тоже были на танцах, шесть человек, буйные и пьяные. Обложили тяжелым матом.

Никто из них во время танцев ни к Щербакову, ни к девушке не подходил, но сейчас, на пустынной дороге, они потребовали, чтобы Володя возвращался в Меленки, убирался подальше и больше с «чужими» не гулял. Особенно хамил Алексей Маркин, шестнадцатилетний, но тянущий на зрелого мужика похабной речью и крупным телом, — собственно говоря, единственный в компании, кого девушка узнала как соседа по улице, остальных, тоже беснующихся, она видела первый раз в жизни.

Эти остальные, пятеро, окружили ее, оторвали от Щербакова, и она увидела, как Маркин сильно ударил Володю в лицо.

Щербаков не ответил. Хотя, если посмотреть иначе, истинно человечески, то он именно ответил. Он не ответил ударом на удар, но ответил попыткой остановить разумом безрассудное бешенство.

— Хотя ты меня и ударил, — ответил он Маркину, упрямо шевеля разбитыми губами, — но я не трону тебя и пальцем, — и он поднял и показал не палец, конечно, а большие руки, — потому что не хочу изломать наши жизни…

В общем, как говорится в писании, подставил и левую щеку. Маркин и по девой ударил. С еще большей силой.

Нет, Володя Щербаков баптистом не был. Но кулачной удали не любил с детства и с возрастом в нелюбви этой утверждался все убежденнее. Хотя и вырос он в деревне, где нередко дерутся не только в сердцах, но и потехи ради, особенно дети, и не обидел его бог телесной силой, и с отрочества мечталось ему стать военным летчиком, что мало соответствует доктрине непротивления злу насилием, но вот жило в нем необоримое отвращение к кулачным делам.

Маркин ударил и по левой. Девушка закричала, кинулась с силой к Щербакову; за ней, обгоняя ее, побежал один из компании — Самойлов.

Последнее, что помнит Щербаков, — молниеносный жест Маркина, расстегивающего, выхватывающего, наматывающего на руку ремень, и потом нестерпимую острую боль в затылке… Девушка помнит себя, заслоняющую Щербакова. Самойлов помнит, что он отшвырнул Щербакова и тот упал навзничь…

Компания уходила, и девушка склонилась над ним. Он лежал лицом вверх, неподвижно, без сознания, потом очнулся, попытался улыбнуться, поднялся с большим усилием, и уже не он с нею, а она с ним пошла обратно в Меленки. По дороге он успокаивал ее, даже шутил. Она довела его до дома только к ночи, а утром ему стало хуже, болела голова, тошнило, он пошел с матерью в больницу, там его оставили. В истории болезни записали: рваная рана (2 сантиметра на 1), сотрясение мозга — и определили это повреждение как легкое, пообещав Володе, что через несколько дней он выздоровеет Но из больницы он выписался только через месяц, и после выписки стало ему совсем худо: шатало, мутило, не жилось… Он обратился в областную больницу, его осмотрели, уложили опять и повреждение определили уже не как легкое, а как менее тяжкое (да извинит меня читатель за несколько неуклюжий юридический термин), установив ушиб головного мозга. Выйдя из больницы, Володя начал усердно лечиться, потому что хотел жить, летать. Он зачастил в аптеки… Лишь поздней осенью с усилием выбрался в лес и долго не мог понять, почему в лесу ему не по себе. Будто бы недостает чего-то истинно лесного. А когда стал догадываться — не поверил, и опять пошел в больницу. Там установили: он навсегда утратил обоняние.

К тому времени подоспел и суд. Меленковский судья Казаков вел дело к тому, что была ссора на почве неприязненных отношений, в этой ссоре Маркин из чувства ревности два раза ударил Щербакова, а Самойлов, разнимая дерущихся, нечаянно толкнул одного из них и тот упал, ударившись «затылочной частью об асфальтовое покрытие». Мне неизвестно, чем руководствовался судья, игнорируя то, что не может быть неприязненных отношений между людьми, совершенно незнакомыми и нельзя назвать дерущимися двоих, из которых один избивает, а второй увещевает. В Меленках говорят разное о мотивах судьи. Я же не буду опускаться до районных пересудов, а остановлюсь на собственной версии: сердечная доброта и жалость к этим ребятам, которых он видел с их ранних лет на улице, на реке, в лесу, одержали, возможно, верх над юридическими соображениями и доводами. Ему не хотелось посылать их в тюрьму, в колонию, отрывать от семьи, от родных мест, не хотелось, чтобы тот шалый час на шоссе изломал их судьбу. Я избираю эту несколько романтическую версию как рабочую по двум соображениям. Первое: я не могу оставить без объяснений наказание, которое было назначено Маркину и Самойлову, — настолько оно несоразмерно их деянию, а объяснить его иначе, чем гуманистически возвышенно, я тоже не могу, не имею для этого оснований. Второе же соображение основано на том, что как раз к моменту суда у нас наметилась тенденция, направленная к смягчению наказаний, в особенности по отношению к несовершеннолетним, а также к тем, кто нарушил закон первый раз в жизни. Моя несколько романтическая версия состоит в том, что эти гуманистические тенденции меленковский судья воплощал в жизнь из лучших побуждений, но, увы, некомпетентно, на низком юридическом уровне.