Урок - [22]

Но мода на то и мода, чтобы меняться, — эта живописная и суетная особа не любит оставаться долго в одном наряде. Сегодня она увлечена золотом — не метафорическим, а совершенно подлинным.

Может быть, потому, что цены на золото умножились во всем мире, мода с ее острой восприимчивостью к экономической конъюнктуре перестроилась, отозвалась. Особенно коснулось это, конечно, женщин — серьги, цепочки, кулоны, колье демонстрируются порой с откровенной гордостью обитательниц островов Океании.

И мой вопрос в доме товарища давних лет: «Что же дороже — золото или храм, освящающий золото?» — показался бы сегодня романтически-наивным. А, собственно говоря, при чем тут храм? — возразили бы мне. То золото, которое сегодня любят, не имеет уже к храму ни малейшего отношения. Место бога занял, увы, ювелир. Непреложная и жестокая логика «большой моды» постепенно оторвала фетиш от возвышающего обмана, возвратила ему откровенную, истинную суть.

Это — чисто экономический аспект явления, социально же нравственный состоит в том, что шутовской вызов действительности вышел из моды: жизнь стала серьезнее и строже.

И сегодня, бывая у моего школьного товарища, я даже с некоторой растроганностью вхожу в увешанный иконами коридор. В этом логика и иллюзия жизни: старая, позавчерашняя мода кажется безобидной, даже уютной; мы склонны забывать — из нее вышло то, что ранит сердце сейчас.

Да, да, невинной и уютной… Если, конечно, забыть о тускло поблескивающем ноже в руке похитителя в тот далекий летний день в крохотном зале Андроникова монастыря, где я наблюдал эксперимент, похожий на съемку кинодетектива.

Игры на дорогах, или Сентиментальное путешествие в современном дилижансе

Сентиментальные путешествия, которые были некогда весьма популярны и как форма неторопливо-чувствительного общения с миром, и как печально-иронический жанр литературного повествования, постепенно вышли из моды с появлением железных дорог и пароходов. Это огорчало не только консервативно настроенных литераторов, но даже и Г.-Х. Андерсена, который, как известно, относился к чудесам науки и техники по-детски восторженно и пылко; он иногда пересаживался из поезда, восхищавшего его тем, что летит на «крыльях пара», в старый добрый дилижанс, чтобы опять увидеть мир в замедленном ритме — очарованно и сентиментально.

Сегодняшний аналог дилижанса — трамвай. И за это я лично трамваи люблю; в них — нечто устойчиво-старомодное, уцелевшее чудом в вихре новшеств и перемен, и если хотите что-то уютное, особенно в тихие послеобеденные или поздние вечерние часы, когда город отдыхает или отходит ко сну. Но чтобы получить удовольствие от поездки в дилижансе, нужно, помимо затишья, все более редкостного в жизни сегодняшнего города, и особое состояние души, чем-то напоминающее, возможно, состояние душ старых добрых «сентиментальных путешественников», — нужно не торопиться и с обостренно любовным интересом созерцать жизнь.

Именно это состояние души и было у меня в первый день отпуска: все важное, неотложное уже выполнено, получена путевка и куплен железнодорожный билет, чтобы завтра ехать в санаторий. И я, наслаждаясь тем, что меня никто и ничто сегодня не ждет и не нужно с замирающим сердцем обращать лицо с циферблату часов, сел в полупустой трамвай.

(Я пишу сейчас нарочито замедленно, в стиле старинных «сентиментальных путешествий», но через три трамвайные остановки обстоятельства заставят меня резко изменить ритм.)

Со мной сели двое мужчин; поскольку я вошел последним, когда те уже стояли, рылись в мелочи у кассы, то я успел заметить лишь то, что один из них густоволос, молод, широкоплеч, а второй седоват и худ, но, может, это показалось мне потому, что вагон сильно мотало. Он держал на ладони, не решаясь опустить, пятикопеечную монету. «Двушки не будет?» — обратился, не поднимая лица, одновременно ко мне и третьему нашему попутчику. Третий показал зажатую в пальцах трехкопеечную монету. Седоватый повторил тихо: «Двушка нужна». Я нашел, дал ему, он поднял лицо, улыбнулся удивительно хорошо, как бы извиняясь, что из-за сущей ерунды беспокоит людей. Опустив двушку в карман, объяснил, может быть боясь, что улыбка его будет не понята, или, вернее, чтобы поблагодарить не одной лишь улыбкой: «Для телефона-автомата». Помолчал, подумал: «Вот жил-жил, а телефона не нажил». «Как говорил один философ, — отозвался густоволосый и широкоплечий, — все мое ношу с собой» (из-за беглости речи «все мое» получилось у него, как «ё-моё»). Он высказал эту сентенцию и с углубленным интересом посмотрел на нас обоих, особенно почему-то на меня. Лицо его дышало иронией и мудростью; он носил это выражение, как носят новый модный костюм.

Для удобства повествования я буду называть в дальнейшем этого пассажира Интеллектуалом-неофитом, а того, который попросил у нас двушку, — Не имеющим телефона.

Завершив несложные финансовые действия, мы опустили деньги, но билетов в кассе не оказалось — она была пуста. Трамвай бежал по тихой зеленой улице, и его несколько старомодно-дорожный уют в этот нешумный час располагал к беззаботности и беспечности. Мы сели, уставились в окна. «Вагон идет в депо», — объявил водитель перед очередной, второй остановкой. Это означало, что он последний раз остановится через две минуты у большой станции метро, а потом побежит далеко-далеко, в загадочное депо. Оторвавшись от окна, я начал рассматривать пассажиров. Их было не много: нас трое в самом конце вагона, у пустующей билетной кассы, и несколько пожилых женщин на первых сиденьях. Две из них, похожие на моложавых бабушек, с утомленно-добрыми лицами, рассеянно улыбались чему-то, отдаваясь, видимо, тоже радости безвольного созерцания, которая, как сказал философ (ссылка на философию — дань литературному жанру), и является самым естественно-блаженным состоянием человеческого духа. Именно эти моложавые и рассеянно улыбающиеся бабушки с их безмятежным любопытством к деревьям за окнами и пассажирам делали трамвай похожим на дилижанс, углубляли ощущение сентиментального путешествия.