Уроборос - [73]

Егору нужна была война, и он сделал из нее врага. Но его противником оказалась женщина, ее, в отличие от мужчины, нельзя было победить в честной борьбе. Он везде просчитался. Ошибся с союзницей и недооценил врага. И оказался во всем виноват. Они были мушками, по недосмотру завязшими в его паутине. Но зáговор провалился.

И неважно, врала кицуне или говорила правду. Было, не было — все относительно. Нина слышала дрожь в голосе, видела тремор в руках и капли трусливого пота, проступившие на лбу. Она не испытывала к ней и тени жалости. Эти девочки, крутившиеся вокруг чужих костров, сами не понимали, что творят. Любовный демон морочил их, а им казалось, что это благословление свыше. Они подбирали мужчину, когда тот сдавался, отказывался от своих клятв и становился легкой добычей. Суккубы зла вселялись в женщин, ловко прятали свои уродливые перепончатые крылья, но могли обмануть только мужчину, который желал обмана. Они являлись, как утешение, вознаграждение за вынужденную аскезу брака. Как плод, как персик, как волшебный аромат оставленных когда-то садов Эдема.

Но эти дурочки наполовину оставались людьми и часто не справлялись, не достигали цели, и тогда разочарованный демон покидал их. И вместе с ним исчезали магия, дурман и чары. Мужчина видел то же самое, что он видел всегда — обычную женщину, полную предсказуемых желаний, упреков и слез. И он опять уходил, а они оставались в мире, где мужчины использовали их, а женщины презирали.

Но сколько времени она сама потеряла зря в молчаливом зале суда своего воображения. Нина стиснула зубы и кулаки от злости. Девушка запнулась и испуганно замолчала. Нет, она была тут ни при чем. Нина не собиралась ее бить. Вместо этого она ее поцеловала. Встала, склонилась над ней и дотронулась губами до ее лба. И та исчезла. Все. Ее больше не существовало.

И гроба — нет! Разлуки — нет!

Стол расколдован, дом разбужен[10].

Никого больше не существовало. Нина была одна, и она была свободна.

Когда она выходила из павильонов, с ней поравнялась женщина, нагруженная букетами цветов. Нина узнала ее, это была актриса, исполнявшая роль Медеи. Она сбросила все цветы на заднее сидение поджидавшего ее автомобиля и, прежде чем сесть рядом с водителем, повернулась в сторону Нины. Они улыбнулись друг другу.

* * *

«Там, в своем мерзком, вонючем подполье, наша обиженная, побитая и осмеянная мышь немедленно погружается в холодную, ядовитую и, главное, вековечную злость. Сорок лет сряду будет припоминать до последних, самых постыдных подробностей свою обиду и при этом каждый раз прибавлять от себя подробности еще постыднейшие, злобно поддразнивая и раздражая себя собственной фантазией. Сама будет стыдиться своей фантазии, но все-таки все припомнит, все переберет, навыдумает на себя небывальщины под предлогом, что она тоже могла случиться, и ничего не простит. Пожалуй, и мстить начнет, но как-нибудь урывками, мелочами, из-за печки, инкогнито, не веря ни своему праву мстить, ни успеху своего мщения и зная наперед, что от всех своих попыток отомстить сама выстрадает во сто раз больше того, кому мстит, а тот, пожалуй, и не почешется» [11].

Егор захлопнул книгу. Про кого это было? Про него? Про нее? Про ту, другую? В кого они все превратились? В мышей. Мстительных мышей. Грызунов.

Он неловко повернулся и взвыл. Потревоженная нога отозвалась резкой болью во всем теле. Что же это такое? Калека! Все-таки добрались до него, сучки. К врачу, что ли, сходить? Но тут не идти, ползти придется. А вдруг она отнимется? Вдруг он ходить нормально не сможет? А если там нерв поврежден или сустав? А если, не дай бог, что-то и похуже? Может, не замечал ничего, а процесс шел. Болезнь штука коварная. Пока еще можно было что-то сделать, ничего не проявлялось. А теперь, когда все непоправимо запущенно и ему осталось всего ничего, она дала о себе знать! И ведь ногу не отрежешь, болит снизу доверху. И даже выше, в спину отдает. Да нет, наверняка невралгия. Конечно. Перенервничал. Перепсиховал. Ничего страшного. Надо отлежаться. Потом сходить к китайцу, обколоться иголками, порошки попить.

Ничего. Прорвемся. Главное, оторваться от преследования. Успокоиться. Отлежаться. Накопить злость. Выиграть время.

Разбудивший его в первую ночь телефон Егор отключил. Просто выдернул из розетки. Кто бы ни звонил, он наверняка ошибся номером. Никто не мог побеспокоить его в этой добровольной осаде.

В хорошие дни он гулял. Одевался, закутывался, застегивался и уходил на несколько часов в лес или бродил вокруг замерзшего озера. Большинство жителей на зиму уезжали, и сейчас по избушкам сидели только сторожа и дворники. Кое-где над трубами поднимался печной дым, и от этих хвостов, уходящих с приветом в небо, становилось спокойнее на душе.

К церкви он так и не смог подойти. Нет, проход был расчищен, но у Егора пороху не хватило. Да и зачем теперь-то? Он постоял вдалеке, посмотрел на заколоченные окна, послушал, как каркает ворона на кресте. И ушел.

В полукилометре от дома Егор как-то увидел сначала цепочку следов в невысоком снегу, ахнул и затаился, когда из-за сугроба вышла тощая и облезлая лиска. Уставилась куда-то в пустоту, облизнулась, с ветки сорвался снег, мелькнул рыжий хвост, и она исчезла. А однажды к вечеру, когда, уставший и замерзший, он возвращался в дом, что-то шевельнулось у него за его спиной. Егор осторожно повернулся. Фрагмент леса вдруг ожил и сдвинулся. То был лось.