Уран - [68]

Журдан, стиснув челюсти, повернулся к насмешникам спиной. Уязвленный, он особенно негодовал на них за извращенную снисходительность, которую они выказывали по отношению к кабатчику. «Для французского трудящегося нет ничего опасней, — думал он, — ничего гибельней, чем это чувство юмора и тяга к живописному, которые ослабляют естественные реакции классового сознания. Именно этот недостаток серьезности играет на руку противнику. Буржуазия прекрасно понимает это и использует своих фернанделей, шевалье, своих эдит пиаф, чтобы представить пролетариату социальную трагедию в каком угодно свете — комическом, поэтическом, трогательном, но только не в истинном. Смех, нежность, поэзия — вот настоящие враги народа. Нам надобен пролетариат, снедаемый единственно чувствами ненависти, злобы и уныния». Пока товарищи за его спиной вели глупую болтовню о каком-то ателье, о детях, о фильме, виденном накануне, он обращал свое скверное настроение против чересчур голубого неба, против ветерка, насыщенного ароматами полей, а в особенности против этой слишком хорошо одетой многочисленной толпы, которую он хотел бы видеть оборванной, продрогшей, шлепающей по зловонному месиву под низко нависшими свинцовыми тучами. Единственным утешением взору были тянувшиеся слева от вокзала развалины. От двух гостиниц, кафе и типографии, некогда окаймлявших площадь, сейчас остались лишь груды щебня да обломки стен, на которые взгромоздились несколько десятков блемонцев.

За развалинами типографии, посреди разбомбленной винокурни Монгла-отца, беседовали наедине Мари-Анн и Мишель, укрытые от нескромных взоров остатками стен бывшей конторы виноторговца. В черном костюме, в черной шляпе, с крахмальным воротничком и жемчужно-серым галстуком Монгла-сын говорил добрых сорок пять минут, и Мари-Анн, слушая его, успела уже несколько отупеть.

— Наши предки рыцари, всадники в железных доспехах, вели трудное, но честное и полное идеалов существование. И они были счастливы. Почему? Да потому что совесть у них была чиста. Сегодня люди думают только о деньгах, уровень морали день ото дня падает, и уже меньше счастливых, чем раньше. Я думаю, пора забить тревогу и вернуться к простоте наших отцов. Что касается меня, то я намерен отныне вести достойную жизнь. Наше счастье, дорогая, будет создаваться одним лишь моим трудом. У меня есть сбережения, я куплю большой обувной магазин, и плодами наших усилий станет скромный, но прочный достаток. Он позволит нам воспитывать наших детей и сделать из них впоследствии порядочных мужчин и хороших домохозяек. Я решил, что наша свадьба состоится в октябре.

— Но твой магазин, ты его купишь в Париже?

— Нет, в Бордо или Лионе. Еще я подумываю о Лилле.

— Но мне-то надо жить в Париже. Как раз в октябре начинаются мои театральные курсы.

— Послушай, дорогая, ну при чем тут театр? Мы же говорим серьезно.

— Но и я говорю очень серьезно.

Донесся далекий еще свисток локомотива, потом возбужденный гул толпы.

— Вот и поезд, — сказал Мишель, поднимаясь с груды щебня, на которой они сидели. — Кстати, пока я не забыл: ты ничего не говорила Максиму Делько или кому-нибудь еще о той комбинации, о которой я тебе рассказывал вчера?

— Нет еще.

— Все сорвалось. Утром я получил письмо. Теперь нужно ждать еще дней десять.

Мари-Анн тоже поднялась и, внимательно рассмотрев Монгла-сына, нашла, что он не так привлекателен, как обычно. Черное ему не шло. Он выглядел старше по меньшей мере лет на десять — этакий зрелый муж. Взгляд девушки смутил его, и он отвернулся к дверному проему, как бы обрамлявшему пейзаж из руин.

— Дело в том, — выдавил он из себя, — что в данный момент я ничего не могу сделать, из-за отца. Его просто ошарашила выходка Леопольда.

Поезд прибывал на станцию. Мишель, сняв шляпу, поцеловал Мари-Анн в лоб. Перед тем как расстаться с ней, он выразил сожаление, что они не смогут еще раз повидаться сегодня. Отец договорился о встрече с префектом, и он должен сопровождать его в административный центр.

— Это ничего, — сказала Мари-Анн, проходя в дверной проем.

Выйти на перрон разрешили только близким родственникам пленных. Когда солдаты сошли с поезда, образовался бурлящий водоворот, в котором Ватрен на миг потерялся. Люди обнимались почти в полном молчании. Пережитое все равно не уместилось бы в несколько фраз, и потому обменивались больше взглядами, нежели словами. Ватрен неуклюже пробирался в толпе военных и штатских, наталкиваясь на людей, спотыкаясь о поставленные чемоданы, и подобно перепуганной птице вертел во все стороны головой. Он искал юношу двадцати трех лет с румянцем во всю щеку, а навстречу ему двинулся двадцативосьмилетний мужчина с жесткими, огрубелыми чертами лица. Они обнялись. Молодого Шарля Ватрена сопровождал солдат постарше лет на семь-восемь, невысокий брюнет с веселыми глазами, который с любопытством оглядывался вокруг.

— Это Фернан Галльен, — сказал Шарль отцу. — Мы были в одной команде.

Галльен пожал учителю руку и скромно отошел. Он знал, что встречать его некому: о смерти отца ему сообщили еще в 43-м, и из родственников у него оставалась только престарелая дряхлая тетка, не способная передвигаться.