Уран - [55]

XVIII

Мари-Анн вошла в кухню, чтобы положить там сетку с горошком и огурцами. Лицо ее сияло такой вдохновенной радостью, что у госпожи Аршамбо немедленно зачесались руки влепить ей пару пощечин. Присутствие Марии Генё удержало ее от расспросов, но она пообещала себе во что бы то ни стало докопаться до причин столь подозрительной радости. Впрочем, вскоре она позабыла об этом решении.

Вернувшись с работы, Аршамбо поприветствовал женщин, даже не задержавшись у порога кухни, — так торопился сбросить ботинки. Раздеваясь в столовой, он услышал голос, который доносился из комнаты Ватрена. Должно быть, как и всегда по вечерам перед ужином, Максим Делько беседовал с учителем. На первых порах Аршамбо несколько досадовал на подобное вторжение в дорогие его сердцу привычки, но оказалось, что присутствие Делько не только не стесняет, а, напротив, оживляет их беседы с Ватреном, не нарушая их доверительности. Обувшись в комнатные туфли, инженер направился к двери соседа, постучал и, как обычно, распахнул ее, не дожидаясь приглашения. Ужасное зрелище предстало его глазам. Он окаменел на пороге. Ватрен с безмятежным, освещенным всегдашней полуулыбкой лицом стоял, привалившись к шкафу из некрашеного дерева. Спиной к двери на единственном в комнате стуле сидел Делько — коллаборационист, осужденный заочно фашист, — а напротив него, на постели, — один из самых ярых блемонских коммунистов, молодой учитель Журдан. Аршамбо это показалось кошмарным видением.

— Расстреливать без суда, — говорил Журдан. — К стенке.

— Действительно, — отвечал Делько, — зачем лишать себя удовольствия убивать, если любишь кровь?

Голоса звенели яростью, и Журдан испепелял фашиста взглядом. В этом с виду отчаянном положении Ватрен выказывал неколебимое спокойствие, которое выражало, вероятно, не столько веру в благополучный исход, сколько примирение с неизбежным. Аршамбо вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Его появление осталось для Делько и Журдана незамеченным — они продолжали обмениваться все более резкими репликами. А между тем начиналось все достаточно безобидно. Зайдя к Ватрену и увидев там незнакомого ему Максима Делько, молодой учитель завязал с ним вполне учтивую беседу. Но, разговорившись, коммунист и фашист постепенно узнавали друг в друге себя. Оба принадлежали к той породе людей, которым почти безразличны колбаса, красное вино, рагу, рубец, намеки, дружба до гробовой доски, женский запах, доступные красавицы, ярмарки, лесная прель и для которых идея, доктрина значат больше, чем жизнь. От этой близости взглядов вначале родилось чувство взаимной симпатии, а затем — раздражение от того, что каждый увидел в собеседнике искаженное, карикатурное подобие себя, хотя считал себя выше другого. Впрочем, у Журдана был ряд преимуществ перед Максимом Делько: он был лучше одет; детство и юность баловня вселили в него самоуважение и изрядную самоуверенность при общении с людьми благовоспитанными; наконец, идеологический фундамент, на котором зиждился его мир, был незыблем, крепок, удобен, почти универсален и создавал у молодого учителя чрезвычайно лестное ощущение того, что он весьма умен, а это, естественно, еще выше поднимало его в собственных глазах. Так что как ни внушал себе Максим Делько, что он лучше Журдана, но все равно чувствовал его превосходство и, как ни убеждал себя, что это превосходство чисто внешнее, не мог не испытывать к нему зависти. Поэтому, когда разговор зашел о политике, Делько показалось, что тут он может отыграться, открыто изложив свои взгляды, что он и сделал, намеренно не скупясь на выражения. Журдан, обозленный тем, что человек, имеющий немало общего с ним самим, оказался гитлеровцем, не оставался в долгу.

Когда вошел Аршамбо, дискуссия как таковая уже закончилась, и противники лишь норовили побольнее лягнуть друг дружку.

— Вам, очевидно, воспитание не позволяет убивать людей собственноручно? — спросил Делько.

Подобными же намеками на его буржуазное происхождение иногда выказывали Журдану свою враждебность и его товарищи, коммунисты из рабочих; даже тон был такой же подковыристый. Уязвленный этим до глубины души, он ответил грубым словцом, смутно надеясь, что тем самым хоть отчасти замаскирует изъян своего происхождения.

— О, если бы вас услышала госпожа ваша матушка, — произнес Делько, — ее бы это наверняка огорчило.

Невинное с виду замечание привело Журдана в бешенство; его будто подбросило на кровати, и он двинулся прямо на наглеца. Намереваясь лишь бросить ему в лицо оскорбление, он выглядел при этом так агрессивно, что Делько в свою очередь вскочил со стула и, повинуясь инстинкту самозащиты, отпихнул Журдана. Посыпались негодующие возгласы, брань, оба принялись обмениваться тычками и тумаками. И тот и другой дрались впервые в жизни, с трогательной неумелостью, которая в иных обстоятельствах вызвала бы у Аршамбо улыбку. Оба были хрупкого, почти юношеского сложения и, несмотря на то что пылали ненавистью, выглядели пристыженно и скованно, как угодившие в притон семинаристы. Они наугад месили кулаками воздух, замахиваясь коротко и безобидно, как если бы несильными постукиваниями молотка вбивали в стену гвозди. Когда они схватили друг дружку за грудки, Аршамбо без труда разнял их и с минуту подержал на расстоянии, крепко стиснув каждому руку.