Уральские рудознатцы - [19]

— Все равно — сказал, что есть новости. Теперь поневоле думается. Ну, выкладывай скорей.

— У нас в Шайтанке бунт, Сергей Иваныч! — выпалил Егор довольно весело.

— Бунт?.. Перекрестись, какой бунт?

— Шипишный бунт, бабы называют. Он из-за шипишного цвету начался. Уж сегодня никто не работает.

Шихтмейстер сел на постели.

— Все пропало, — сказал он мрачно. — Теперь ни за что не заснуть… Что ж ты сразу-то не доложил, пся крев?.. Ладно, ладно, не крутись, говори дальше. Что за шипишный цвет?

— Когда Мосолов поехал с вами, он приказал, чтоб кунгурских мужиков поставили на работу шипишные цветы собирать. А то хлеба не велел давать. Другой работы никакой не было. Мужики вышли. Я видел — человек сто мужиков ходят по горам, к брюху пестери привязаны. Рвут цветы, кидают в пестери самые только лепесточки. Сносят к прикащицкой избе, груды навалили. Сестра Мосолова, старая девка, их по солнышку разваливает, сушит. Правда, Сергей Иваныч, что сушеный шипишный цвет дорого стоит?

— Не знаю. Может быть. Ну?

— Из него, говорят, снадобья лечебные делают и помаду.

— Ну, ну. Ты про бунт.

— Вот с того и бунт вышел. Кто-то из мастеровых посмеялся над кунгурскими, что-де бабью работу делаете, старой девке на помаду стараетесь. Работа не заводская — Мосолов для себя это выдумал, на продажу, видно. Еще день вышли мужики цветы собирать, на третий не пошли. Им хлеба не дали. Лежат в таборе голодные день, другой. Кой-кто в Кунгур уехал. Которые по заводу пошли с разговорами. Потом испортилась плотина. То ли поломали ее. Кунгурские сели на плотине, не дают починять. Борисов — он за приказчика остался — послал плотинного мастера. «Непременно почини, а то дутья нет, домны остановятся. Убытки страшные. Завод на месяц станет». Плотинный говорит: «А если меня убьют?». Борисов обещал, что сам его убьет, если не починит. Тогда плотинный пошел чинить. Ему голову проломили. Он ничего, даже смеется, говорит что сам свалился, о брус голову расшиб. Только, кажется, помер он все-таки. Борисов взял грудного ребенка своего на руки, пришел на плотину, стал на колени, объяснил, что без воды дутья нет, а без дутья домнам остановка. Мужики тогда позволили починять, ушли с плотины. Зато вчера в молотовых мастерских, в токарной, на пильной мельнице, в кузнице — везде рабочих увели. Вина достали, кричат: «Мы семигривенные подушные отработали и четырехгривенный сбор отработали, почто опять на страду посылают?» Такой слух есть, что приписным только 36 дней в году на заводы работать полагается, а остальное время на себя…

— Враки это! — сказал Ярцов.

— Им объяснили, а они кричат, что тот указ давно есть, да только спрятан. Вот так и сегодня не работают, шумят.

— В крепость и в Ревду Демидовым доносили?

— Нет, нигде еще не знают. Борисов хочет, чтоб сначала работать начали. Да, может, и нельзя послать: кунгурские на дорогах дозорных поставили, грозятся убить, если кто гонцом поедет.

— Что же мне делать, Сунгуров, а? — жалобно спросил Ярцов. — Донесение послать в крепость или подождать Мосолова?

— Не знаю, Сергей Иваныч.

— Лучше подожду, а? Я, кажется, засну сейчас. Теперь знаю в чем дело. И помочь все равно нечем. Пусть Мосолов сам свою шипишную похлебку расхлебывает. А ты иди, посмотри, что там делается. Потом расскажешь.

Через минуту шихтмейстер уже храпел.

Но не прошло и часу, как Егор вбежал в избу и растолкал его.

— Сергей Иваныч! Приехал советник Хрущов. Сюда идет.

— Хрущов здесь? Давай скорей одеваться! Чорт его принес не во время. Егорушка, посмотри там в чемодане запасной парик! Да поворачивайся живее, собака!

Ботфорты никак не лезли на ноги. Пуговицы камзола не застегивались, две совсем оторвались. Но к приходу советника шихтмейстер успел кое-как привести себя в порядок.

Хрущов, Андрей Федорович — помощник главного командира, такой же крутой и нетерпеливый начальник, как сам Татищев. Горные офицеры его иной раз даже больше боялись, чем Татищева. У Хрущова больше петербургского лоску и обидного высокомерия. Вежливым словечком так обидит, что всю жизньне забудешь.

— Егор, поставь чернильницу, очини перо! — распоряжался Ярцов и все выглядывал в окно. «Идет!» Отскочил от окна, сел, нагнулся над бумагой. Перо — в откинутой руке.

— Можно? — Пригнув у притолоки голову, вошел сорокалетний красавец Хрущов. Он поздоровался с Ярцовым по-столичному — за руку.

— Еду осматривать крепостцы наши, Гробовскую, Киргишанскую, Кленовскую — до самой Красноуфимской. У нас в заводе остановился коней покормить. Как раз полдороги до первой крепости. Разрешите, господин шихтмейстер, воспользоваться на час вашим гостеприимством. Кстати, расскажите, в каком состоянии завод.

— Я сейчас насчет обеда. — Ярцов устремился к дверям, хотя и не соображал еще, как ему за час изготовить обед и накормить такого важного гостя.

— Не надо, не надо, — остановил его Хрущов. — Вот только квасу бы… Найдется? А кое-что есть там у меня в экипаже, пошлите денщика. Это ваш денщик? Какой молодой!

— Это школьник, по письменной части, господин советник. Денщика я не держу пока.

— Ага, понимаю. — У советника чуть дрогнули уголки губ.

— Так, разумеется, экономнее.