Урал грозный - [19]

сбивая спесь, внушительно и чинно

прогрохали

                 по хмурым площадям

впервые покоренного Берлина.

Урал!

        Урал!

                 Когда на смертный бой

Пожарский с Мининым подняли войско,

твои же ратники вставали в строй

и первыми сражались по-геройски.

Уральской саблей ворогов рубал

Денис Давыдов в честь родного края,

уральской ковки солнечный металл

играл в руке Василия Чапая.

Отсюда,

            от Уральского хребта,

бежал Колчак, разбойник и меняла,

и каждая страдальная верста

его кровавый след запоминала.

Когда, грозя достоинству страны,

фашистский зверь решил к Москве пробиться,—

твои,

        Урал,

                надежные сыны

пришли на помощь матери-столице.

И надо только в памяти сберечь,

как под Смоленском

                              в утреннем тумане

прямой наводкой сыпали картечь

кунгурцы,

               кудымкарцы,

                                   чусовляне.

Урал! Урал!

                 Недаром пушкари

гордятся родословной,

                                  как победой.

Остановись,

                  с любым поговори —

и не уснешь до самой до зари

взволнованный вечернею беседой.

По реке плывет баржа

Крытый солнца позолотой

мчится легкий катерок.

Катерку с большой охотой

помогает ветерок.

А навстречу катерочку,

над волною ворожа,

за буксиром в одиночку

не спеша ползет баржа.

А за черной за баржою

в три сажени шириною

и длиною в полверсты

чередом идут плоты.

Тяжело буксиру, трудно:

гулевой волне вдогон

тащит маленькое судно —

сразу, может, тыщу тонн.

И чего тут только нету!

Словно странник-великан

много дней гулял по свету

и находки клал в карман:

лом чугунный,

                     лом железный,

драгоценный лом стальной;

по причине неизвестной

якорь сломанный, кривой;

паровозные колеса,

отслужившие свой срок;

ствол пожарного насоса,

перебитый поперек;

две рессоры ржавой масти

старика-грузовика;

развалившийся на части

полукруг маховика;

обод, погнутый и жалкий,

извлеченный из золы;

лемеха, кронштейны, балки,

одряхлевшие валы;

с расщепленными боками

паровой котел худой;

танки с белыми крестами,

с развороченной броней.

Все заводу пригодится,

все пойдет на переплав,

все в орудья превратится,

снова грозной силой став.

Чародей-завод прожорлив,

виснет зарево над ним.

День и ночь в кирпичном горле

все клокочет черный дым.

Многотрубный,

                      коренастый,

тучей ставший над рекой,

огнедышащий, горластый,

потерявший сон-покой,

пожирающий бессчетно

уголь,

         нефть,

                  еловый лес,

злые дымные полотна

протянувший до небес,

льющий,

            плавящий,

                          кующий,

грому родственник прямой,

он живет, как мастер сущий,

трудной жизнью тыловой!

Но чего б он ни присвоил

и чего б ни сжег в огне,

в самый краткий срок с лихвою

возвращается стране.

Металл кипит и льется

Вот берет магнит-лебедка

щепоть лома в тонну весом

и несет свою находку

с хищным,

               жадным интересом.

Вот плывет,

                 вот повисает,

за добычей бросив слежку,

и звенящий груз бросает

в мульду — круглую тележку.

У тележки нрав серьезный,

так сказать, не нрав, а норов,—

катит мульда с песней грозной

в печь без лишних разговоров.

Лезет мульда к черту в душу,

а за ней десяток цугом —

и порожние наружу

возвращаются с испугом.

Побывать в печи не шутка,

неприглядная картина:

как в аду, красно и жутко,

и до ужаса пустынно.

Гаснет звуков перепалка.

Кран-магнит давно в отставке:

быстро кончилась завалка,

наступает время плавки.

Не создаст воображенье,

не раскроет описанье

это страшное броженье,

это злое клокотанье.

Как живой, металл бормочет!

Презирая муки плавки,

он из твердого не хочет

снова стать послушно мягким.

Но в печи температура

душит,

         давит,

                  наступает,

и железная натура

постепенно уступает.

Гордый якорь уж не якорь,

весь поник с тоской немою,

будто он вовек не брякал

толстой цепью за кормою.

Может быть, еще минута,

и печальный миг настанет —

всхлипнет якорь почему-то,

и его совсем не станет.

Потеряет якорь имя,

захлебнется пузырьками

и смешается с другими

обреченными друзьями.

И начнет бурлить по кругу

все стремительней и пуще,

взвихрив огненную вьюгу,

вулканическая гуща.

Не дыша стоишь в молчанье,

если видишь ты впервые

это мертвое качанье,

эти волны неживые.

А вокруг

            июль сверкает.

Говор.

          Радость.

                      Воскресенье.

Люди ждут и наблюдают

смертоносное кипенье.

Людям нужен до зарезу

этот кладезь гневной лавы.

Люди будут из железа

делать памятники славы.

Солнце село.

                    Даль поблекла.

Час пришел,

                   пора настала —

вырывается из пекла

голос пленника-металла.

Кто-то властною рукою

где-то что-то отодвинул —

и пошел,

             ударил,

                         хлынул

огнепад струей крутою.

Как неопытному глазу

разглядеть струю такую,

искрометно-огневую,

ослепляющую сразу?

Даже дрожь бежит по коже

(Как поэту жить, не мучась!),

с чем сравнить, чтоб стало схоже,

эту ярость, эту жгучесть?

С крепкой удалью народной,

с боевой порукой братской,

с хлесткой песнею походной,

с русской доблестью солдатской,

с жаркой кровью в наших жилах,