Ураган - [27]

— Ты такой предатель, что похуже японских угнетателей будешь! Ты помнишь, как с помощью своего японского жандарма отправил меня отбывать трудовую повинность, хотя черед до меня еще и не дошел. Из-за тебя пропали все мои посевы, дочка моя умерла, жена стала побираться, а ты все равно требовал арендную плату. Я просил повременить, а ты поставил меня на колени на осколки битой посуды. Хань-шестой, ты не позабыл этого?!

Чжао Юй-линь обернулся к толпе:

— У меня все! У кого еще какие обиды — говори скорей!

По толпе пробежало волнение. Хотя родственники и друзья Хань Лао-лю и бросали на людей свирепые взгляды, это уже не действовало.

Лю Шэн спросил:

— Кто еще хочет говорить?

Выступило трое. После них на трибуну вскочил молодой парень. Он был одет в безрукавку, на которой пестрело такое количество красных, серых, черных и полосатых заплат, что невозможно было определить, из чего она была сшита. Парень сделал шаг вперед и с жаром заговорил:

— Хань Лао-лю, ты, держась за японскую власть, обирал и калечил бедняков. Ты действительно страшнее японцев! Я батрачил на тебя целый год, а когда стал просить заработанные деньги, так ты выгнал меня. Я спросил: «Почему?», ты ответил: «Не отдам и все». На другой же день по твоему наущению начальник Гун отправил меня на принудительные работы. Ответь: было такое дело?

— Долой помещиков! Долой предателей! — выкрикнул Сяо Ван.

Многие подхватили и толпа зашумела: «Бей его!»

Но трибуна была слишком высока, и это остановило людей.

Вначале Хань Лао-лю сидел спокойно, заложив ногу за ногу, и покуривал папиросу. Но после того как выступил Чжао Юй-линь и толпа дружно подхватила лозунг Сяо Вана, он забеспокоился и уже не мог скрыть своего волнения.

В этот момент стоявший возле Ханя Длинная Шея белобородый старик, решительно засучив рукава, растолкал людей и ринулся вперед.

— Я тоже хочу рассказать о своей обиде!

Его пропустили. Это был тот самый старик, который на прошлом собрании заявил, что больше всех согласен бороться с толстопузыми.

Подбежав к трибуне, он погрозил Хань Лао-лю кулаком и быстро заговорил:

— Во времена Маньчжоу-го ты только и делал, что обижал людей! Однажды моя кобыла, стоявшая в твоей конюшне, подралась с твоим жеребцом. Ты выбежал и, не расспросив у меня в чем дело, стал стегать мою лошадь бичом. «Зачем, старая черепаха, поставил лошадь в мою конюшню?» — раскричался ты и изругал меня, старика, матом. Каково тебе будет, если я сейчас такими же словами обзову твою матушку?

— Сделай одолжение, — улыбнулся помещик.

Зная, что мать Хань Лао-лю умерла много лет назад и ругательство очень запоздало, все рассмеялись, и это сразу понизило общее воинственное настроение. После первых же слов Белой Бороды лицо помещика просветлело. Он достал папиросу и закурил.

— Хань Лао-лю! — надрывался белобородый. — Ты многих понапрасну обидел. Что ты думаешь делать теперь?

— Что люди скажут, то и буду делать, — выпустив дым колечком, ответил Хань Лао-лю.

— Нет, постой, ты не юли! Ты сам нам скажи! — тигром зарычал Белая Борода.

— Я скажу, я скажу, — заторопился Хань Большая Палка. — Я тут не при чем. Это все натворил мой брат Хань-седьмой. А если я и виноват, я все исправлю.

— А где твой брат Хань-седьмой? — спросил белобородый, стараясь перенести возмущение толпы на отсутствующего брата.

— Он сбежал на сопку Дациншань. Если бы соседи изловили этого недостойного человека, они уничтожили бы злодея, позорящего всю мою семью. Бейте его, расстреляйте или посадите в уездную тюрьму — делайте с ним, что хотите. Я, Хань Лао-лю, кроме благодарности, ничего не скажу!

— Ты не о Хане-седьмом, ты о себе говори! — закричал Чжао Юй-линь.

— А что за мной есть? Вы хотя бы подсказали! Если я преступление какое совершил, пусть понесу наказание. Что у меня? Всего несколько лишних шанов плохой земли, вот и все богатство. И еще до приезда бригады я намеревался отдать вам эту землю для раздела.

— Сколько же ты можешь дать? — спросил белобородый.

— У меня семьдесят шанов. Это мой прадед тяжким трудом добыл, работая от зари до зари. Теперь я по своему собственному желанию отдаю пятьдесят из них. Остальные двадцать шанов прошу соседей оставить мне. У меня в семье более десяти едоков. Ведь мы односельчане и, думаю, вы не допустите, чтобы моя семья умерла с голоду.

Услышав, что такой важный человек согласен добровольно отдать свою землю, крестьяне совсем размякли. Кроме того, погода стояла хорошая, все торопились на прополку, и долго раздумывать было некогда. Этим и воспользовались приспешники Хань Лао-лю.

— Да у него только земли много, а другого ничего и нет, — убеждал крестьян один из помещичьих прихлебателей.

— Верно, верно, — поддакивал другой. — А то, что Хань Лао-лю как староста кого и обидел, вспоминать не стоит. Тогда же время такое было. Да и старостой его другие поставили… Какая же за ним вина?

— Вы слышали? Ведь он сам раскаивается. Чего же еще от него требовать? — вразумлял третий.

— Если согласен дать пятьдесят шанов земли для раздела, пусть даст еще и несколько лошадей.

Хань Лао-лю сейчас же согласился:

— Ладно! Дам пять лошадей.

Один из родственников помещика крикнул во все горло: