Упырь на Фурштатской - [17]
С следующего дня я стал сбираться навестить старинного своего приятеля; но собирался, как водится, на петербургский манер, т. е. откладывая со дня на день, и так как Иван Петрович шел по одной стезе, а я совершенно по противоположной тропинке, то мы могли бы прожить весь свой век в одном и том же городе и никогда не встретиться. — Однако же, месяц спустя, мне посчастливилось и я однажды, на повороте какой-то улицы, столкнулся почти нос с носом с Иваном Петровичем.
— Вот славно! — проговорил он, отступая шаг назад, — гора с горой не встретится! Хорош же вы гусь! У меня занятий с три короба — а вы-то что поделываете? Не грешно ли вам, что не навестите?
— Разумеется, грешно и стыдно, почтеннейший Иван Петрович, но, во-первых, вы мне не дали вашего адреса, а во-вторых… не слишком ли вы уж заняты, — прибавил я с лукавою улыбкою, — патологическою вашею девицею?
Добродушное лицо Ивана Петровича вдруг приняло какое-то особенно грустное выражение.
— Да, да, да, — теперь вспомнил, — проговорил он, озираясь, — ведь вы присутствовали при первой нашей встрече. — Ну! это, любезнейший, целая курьезная история или, пожалуй, страшное, казусное дело, рассказывать его на перекрестках не приходится. — К тому мне некогда, я спешу на ампутацию, стариной тряхнуть захотелось; — а вот заходите ко мне ужо, часу в девятом, я вам кой-что порасскажу. Есть над чем призадуматься.
Слова Ивана Петровича возбудили до крайности мое любопытство, — я знал, что он человек вовсе не романтический и не станет терять времени над какими-нибудь бреднями и пустяками. — Вот почему, не дождавшись даже назначенного срока, я отправился, вскоре после обеда, отыскивать по указанию квартиру Ивана Петровича. — Отыскать вечером, в Петербурге, квартиру небогатого холостяка, вовсе не безделица; однако ж мне на этот раз посчастливилось. Во-первых, я попал как раз на то крыльцо, на которое следовало; ощупью взошел до четвертого этажа; наудачу толкнулся в дверь по левую руку и очутился в кухне Ивана Петровича. — «Тут ли вход?» — спросил я у денщика, отворившего мне дверь. — «Тут, батюшка, тут, — отвечал старик, снимая с меня шубу, — только извольте поосторожнее около плиты-то…»
— Тьфу ты пропасть!! — подумал я, — родятся же на свет Божий бестолковые архитекторы!
Чувство досады еще более увеличилось, когда я увидел, что жилые комнаты светлы, достаточно просторны и высоки, словом, как быть следует.
Я застал Ивана Петровича в старом пальто, застегнутом как-то наискось, без галстуха и без других необходимых принадлежностей — впрочем, на ногах у него были дамские туфли, обитые беличьим мехом под горностай.
Иван Петрович сидел спиною к дверям, за большим столом, отягощенным донельзя бумагами, брошюрами, инструментами, трубками, сигарами и пр. и пр. В то время, как я входил в комнату, Иван Петрович погружен был в созерцание какого-то окровавленного, черного, губчатого предмета, бережно положенного на чистую фаянсовую тарелку. По этому случаю Иван Петрович вооружил даже свой коротенький, жирный нос очками, увеличительного, вероятно, свойства. Это бы еще ничего. Но вот что для меня вовсе непонятно: как мог Иван Петрович, делая наблюдения над этой отвратительной мертвечиной, прихлебывать из стакана чай, да еще закусывать баранками! — решительно непонятно!
Иван Петрович принял меня, разумеется, весьма ласково — и тотчас угостил своей диковинкой.
— Как вы думаете, что это такое? — спросил он, надевая снова очки.
— Право, не знаю! — отвечал я, отворачиваясь и зажимая нос.
— Всего только одна фаланга указательного пальца, — произнес Иван Петрович. — Но что за чудо, какая игра природы? губчатый, огромный, грибовидный нарост на живом существе. — Развитие жизни растительной наперекор жизни органической.
Только тут Иван Петрович заметил, вероятно, кислую мою физиономию, потому что он поспешно прикрыл рукою свое грибовидное сокровище. «Виноват, почтеннейший, виноват», — проговорил он, унося тарелку в другую комнату, — «все забываю, вы не из нашей братии…»
— Artista del bisturi[6], — прибавил он, смеясь.
Пока Иван Петрович нянчился с своей мертвечиной, я, рассматривая кафарниумовидный[7] стол, обратил внимание на небольшую шеренгу аккуратно выставленных книжек, противно обычаям прочих товарищей, валявшихся как попало. Книги, выставленные аккуратно, оказались все без изъятия «психиатрического» содержания.
Иван Петрович, заметив, что я рассматриваю заглавия книг, провел ласково рукою по их корешкам, прибавив, неизвестно почему:
— Вот канашки-то! — я вам скажу, уж мое почтение!
— Но тут большею частью французские сочинения, — заметил я с двусмысленною улыбкою.
— Нет, есть также два русских сочинения… впрочем, — продолжал он, как бы отвечая на мою улыбку, — в психиатрии первенство по всем правам принадлежит французским медикам. Пинель (Pinell)[8] первый вступился за несчастных, одержимых страшным недугом помешательства. — До того времени их держали прикованными к стене, без всякой классификации, без различия пола и возраста. — Страх забирает при одной мысли, от каких ужасных бедствий Пинель избавил значительную, немаловажную часть страждущего человечества. — Да скажите мне на милость, продолжал Иван Петрович, постепенно воодушевляясь, — что это у вас вышла нынче за мода, хаить и порочить французских писателей и ученых. Вишь, говорят: народ ветреный, не художественный!
