Упрямец. Сын двух отцов. Соперники. Окуз Годек - [29]
— Все у нас есть, — и золотой альчик есть, — но того, что важней всего для жизни и веселья, — этого у нас нет.
Так заканчивала Сабир-эдже, наверное в сотый раз пересказывая Атаназару эту историю. Мираб медлил некоторое время после ее слов, потом задумчиво говорил:
— Да, жена, на то и пословица существует: дом с детьми — базар, без детей — мазар[1].
2
Перемену в настроении мираба первой заметила его жена. В самом деле, он как-то очень уж заметно был возбужден. Ей казалось, будто он собирался сказать какую-то новость, но удерживался и, хотя стал словоохотливее, ничего важного не говорил.
Он зачастил в город. Возвращался непомерно веселый, словно в городе для него устраивали той. Иногда покупал там явно ненужные вещи, привозил домой. Сабир пыталась узнать о причине такой перемены, но муж отделывался незначащими словами, ничего не объясняя.
…С вечера выпал дождь, смочил остывшую осеннюю землю, промыл листья на виноградниках, которые издали казались еще ярко-зелеными. Ночью небо нахмурилось, по утру солнце так светло заблистало над Мургабом, что людям показалось, будто к ним в аул снова вернулось лето. Был воскресный день. Атаназар поднялся на рассвете. Он привел лошадь, поставил на арбу ящик с персиками, уложенными с вечера, и приготовился в дорогу.
— Ай, мираб, что ты сегодня задумал? — любопытствовала Сабир-эдже, наблюдавшая за тем, как поспешно муж собирался к отъезду.
— Да вот… хочу на базаре побывать. День-то, видишь, какой? Поеду…
Дорога после вчерашнего дождя покрылась легкой коркой. Идешь по ней — земля потрескивает, хрустит, крошится корка, поблескивают следы колес и пешеходов. Все словно переливается над землей в двойном сиянии, исходящем от радужных солнечных лучей и от чистой зелени, что окружает дорогу.
В такие дни особенно оживленны дети. Их голоса раньше обычного начинают звенеть в детском саду. Они умываются, громко отфыркиваются, пускают пузыри, брызжут друг на друга полными пригоршнями воды. Сабир-эдже, любуясь ими, забывалась и ликовала вместе с ними, пришла домой, когда уже стемнело.
Со двора донесся стук колес и спустя немного знакомый голос мужа:
— Иди, иди, сын мой! Входи смело, это наш дом!
Сабир-эдже с изумлением увидела, что вместе с Атаназаром в дом вошел мальчик лет четырех, смуглый, крепкий, в светлом костюмчике и в новых башмаках. Видно сразу — мальчик не туркмен. Сабир-эдже подумала, что с мужем приехал из города гость, кто-нибудь из его знакомых, со своим ребенком. Молча она всматривалась в розовый сумрак за порогом. Муж понял ее и, ничего не говоря и не оглядываясь, прикрыл за собой дверь.
— Вай, какой он хороший, как бы не сглазить! — зашумела Сабир-эдже, присаживаясь на корточки. — Какой славный! Чей это сынок?
— Наш сын, Сабир-бай, — сказал мираб.
— Правду скажи, мираб! — волнуясь спросила опять жена. — Что за мальчик?
— Это твой золотой альчик!
— Чей?
— Твой и мой!
Совсем растерявшись, женщина придвинулась ближе к ребенку и хотела взять его на руки, но он, округлив свои большие черные глаза, пугливо попятился назад. Спрятавшись за широкой спиной Атаназара, он выглядывал оттуда недоверчиво и строго.
— А ты не стесняйся, мой ягненок, — ободрял его мираб. — Не стесняйся. Это будет твоя мама. Она будет любить тебя.
Малыш не сдавался. Атаназар посоветовал жене отказаться от желания сразу завоевать его сердце. В невозможности этого сам он давно убедился, почему и ездил пятнадцать раз в город. Надо не спеша и обдумать, найти подход к ребенку.
— Вай, какой он милый мальчик! — воскликнула Сабир-эдже. — Где ты нашел его? Как тебя осенила такая счастливая мысль?
Атаназар снял с малыша пиджачок, расшнуровал ботинки, посадил его, чтобы удобней было раздевать. Ботинки велел поставить за ковром у двери.
— Вот твоя кровать, она как раз по тебе, я ее специально купил, — объяснял он мальчику, нежно поглаживая его огромной рукой по плечу. — Тут ты спать будешь, у окошка.
К старику мальчик привык, но на Сабир-эдже все еще поглядывал недоверчиво. Он осматривал строгим взглядом все предметы, окружающие его: шкаф с резным коньком наверху, узорчатый сундук, обитый по углам блестящими полосками жести, высокую стопу разноцветных одеял на сундуке, ветвистый рог какого-то животного, на котором висела одежда. Осмотрел и платье Сабир-эдже, и ее большой платок, концами свисавший до ковра, когда она нагибалась. Пока он обозревал комнату, Сабир-эдже налила в пиалу сливок и поставила перед мальчиком. Затем принесла свежий чурек, разломила его и сказала:
— Ешь, мой сынок. Ешь сливки с чуреком…
Сама села поодаль. Мальчик помедлил немного и принялся за еду. Сначала он несмело кусал чурек и осторожно облизывал ложку. Атаназар подбодрил его, и он стал есть веселее.
— Вот ты и нашла дорогу к его сердцу, — сказал мираб, потирая руки. — Сынок будет кушать, потом поиграет, потом спать будет на новой кроватке, а завтра я ему привезу ежа или пеструю птичку.
Сабир-эдже не сиделось на месте. Она подошла, взяла ложку, и, зачерпнув сливок с верхом, сказала:
— Вот так, сынок, до краев ложку набирай.
Она стала кормить малыша из своих рук заставляя его только раскрывать рот. Он не сопротивлялся, глотал вкусные, холодные сливки, причмокивая языком. Сабир спросила:
