в которой господин Керабан очень удивлен встречей со своим другом ван Миттеном.
Господин Керабан не зря считался, что называется, «человеком видным». Взглянувший на его лицо дал бы ему сорок лет, оценив его дородность — добавил бы еще десяток годков, а на самом деле тому было сорок пять. Взгляд — умный, осанка — величественная. Уже седеющая небольшая раздвоенная борода и черные острые глаза, столь же чуткие к различным движениям души, как чаша ювелирных весов к минимальной разнице в весе. Добавим к этому волевой квадратный подбородок, нос, подобный клюву попугая, который отлично гармонировал с остротой взгляда. Сжатые губы открывались лишь для того, чтобы явить ослепительную белизну зубов. Хорошо очерченный высокий лоб пересекала вертикальная складка — истинная морщина упрямства между черными бровями. Все это вместе создавало облик человека оригинального, независимого, и выдающегося, которого нельзя уже было забыть, даже если вы увидели его только один раз.
Что же до костюма господина Керабана, то он был в стиле старых турок, оставшихся верными одежде времен янычар[55]: широкий тюрбан, обширные развевающиеся штаны, ниспадающие на сафьяновые пабуджи[56]; жилет, украшенный шелковым галуном и большими, в форме фасеток[57], пуговицами; пояс из шали, гармонично охватывающий живот, и, наконец, светло-желтый кафтан с роскошными складками. В общем, в этой старинной манере одеваться не было ничего европейского, и она сильно контрастировала с тем, как выглядит одежда жителей Востока в наше время.
Это было своеобразным протестом против вторжения индустриализации, в пользу местных обычаев; вызовом, брошенным постановлениям султана Махмуда[58], властно предписывавшим носить современный османский костюм.
Излишне добавлять, что слуга господина Керабана, юноша двадцати пяти лет по имени Низиб, также носил старинную турецкую одежду. Ни в чем не противореча своему хозяину — самому упрямому из людей, — он следовал его примеру и в этом. Преданный слуга вообще был полностью лишен какой-либо самостоятельности. Он всегда говорил «да» заранее и, как эхо, бессознательно повторял концовки фраз грозного негоцианта — самый надежный способ быть того же мнения, что и хозяин, и не слышать его резких окриков, на которые господин Керабан был очень щедр.
Хозяин и слуга вышли на площадь Топ-Хане по одной из узких, покрытых рытвинами улиц, которые спускались из предместья Пера. По своему обыкновению господин Керабан говорил громким голосом, нимало не заботясь, что его могут слышать посторонние.
— Ну нет! — сказал он. — Да сохранит нас Аллах[59], но со времен янычар каждый имеет право действовать, как ему нравится, когда наступает вечер. Нет! Я не подчинюсь их новым полицейским правилам и буду ходить по улицам без фонаря в руках, если мне это нравится, даже рискуя свалиться в какую-нибудь яму или быть укушенным за икры бродячей собакой.
— Бродячей собакой!.. — повторил, как эхо, Низиб.
— Тебе незачем утомлять мой слух своими глупыми замечаниями, или, клянусь Мухаммадом, я так вытяну твои уши, что тебе позавидует любой осел со своим хозяином.
— Со своим хозяином… — привычно повторил слуга без тени обиды или укора.
— И если начальник полиции оштрафует меня, — продолжал наш упрямый герой, — то я заплачу. Если он отправит меня в тюрьму, я пойду туда. Но не уступлю ни в этом, ни в чем-либо другом!
Низиб кивнул в знак согласия. Он был готов последовать за хозяином и в тюрьму, если бы дошло до ареста.
— А! Господа новые турки, — воскликнул господин Керабан, увидев проходящих мимо константинопольцев, одетых в прямые рединготы[60] и красные фески. — А! Вы хотите устанавливать законы и нарушать древние обычаи? Отлично! Пусть бы я даже был последним протестующим… Низиб, ты сказал моему каиджи, чтобы он находился со своим каиком у лестницы Топ-Хане с семи часов?
— С семи часов!
— Почему его там нет?
— Почему его там нет? — повторил Низиб.
— Правда, еще нет семи часов.
— Нет семи часов.
— А ты откуда это знаешь?
— Потому что вы говорите, хозяин.
— А если бы я сказал, что сейчас пять часов?
— То было бы пять часов, — ответил Низиб.
— Глупее не бывает.
— Нет, глупее не бывает.
— Этот парень, — пробормотал Керабан, — стараясь быть ангелом, кончит тем, что мне осточертеет!
В этот момент ван Миттен и слуга снова появились на площади, и Бруно повторил несколько раз разочарованным тоном:
— Уйдем отсюда, хозяин, уйдем отсюда и уедем с первым же поездом. Ох уж этот Константинополь! Это столица Повелителя верующих? Никогда не поверю.
— Спокойно, Бруно, спокойно! — одернул слугу ван Миттен.
Наступал вечер. Солнце, прячась за холмами древнего Стамбула, начало погружать площадь Топ-Хане в сумерки. Так что ван Миттен не узнал господина Керабана, который шел навстречу по направлению к набережной Галаты. Случилось даже так, что, следуя в противоположных направлениях, оба столкнулись, стараясь обойти друг друга то слева, то справа. Получилось забавное полуминутное колебание.
— Эй, сударь! Я пройду, — сказал Керабан, который был не из тех, что уступают хотя бы пядь занятого пространства.
— Но…. — сказал ван Миттен, безуспешно стараясь вежливо посторониться.
