Уничтожь меня - [9]

Его извинения ставят меня в неловкое положение.

— Сделайте так, чтобы войска повторно собрались ровно в 13:00. Мне нужно обратиться к ним по поводу недавних событий.

— Да, сэр, — шепчет он, кивает, не поднимая головы.

— Ты свободен.

— Сэр, — он бросает свое приветствие и исчезает. Я остался один, стоя перед ее дверью.

Забавно, что я так привык к нахождению ее здесь; как это дало мне странное чувство комфорта, знать, что она живет в том же здании. Ее присутствие на базе изменило все во мне; те недели, когда она жила здесь, стали для меня впервые приятными для проживания в этих кварталах. Я с нетерпением ждал проявления ее характера. Ждал ее истерики. Ее смешных аргументов. Мне хотелось, чтобы она кричала на меня; я бы ее даже поздравил, если бы она ударила меня по лицу. Я всегда давил на нее, играя с ее собственными эмоциями. Я хотел встретиться с настоящей девушкой, пойманной в ловушку из-за страха. Мне хотелось, чтобы она, наконец, вырвалась из собственных тщательно построенных ограничений.

Потому что в пределах изоляции она могла бы симулировать робость, но здесь — среди хаоса и разрушения — я знал, что она стала другой. Я просто ждал. Каждый день, чтобы понять широту ее собственного потенциала; никогда не понимал, что, поручив ее одному солдату, он мог отстранить ее от меня.

Я должен застрелиться за это.

Вместо этого я открываю дверь.

Панельные слайды закрылись за мной, когда я переступил через порог. Я стою один в месте, где она была в последний раз, в месте, которого она касалась. Кровать грязная и разрушенная, дверца шкафа висит открытой, разбитое окно временно залеплено пленкой. Я чувствую какое-то понижение, нервную боль в животе, которую тут же игнорирую.

Сосредоточься.

Я захожу в ванную и изучаю все принадлежности, шкафчики, даже внутреннюю часть душа.

Ничего.

Я иду назад к кровати и опускаю руку на помятое одеяло, шероховатые подушки. Я позволяю себе момент осознания, что она все-таки была здесь, а затем убираю кровать. Простыни, наволочки, одеяло, пододеяльник — все бросаю на пол. Я тщательно исследую каждый дюйм подушек, матраса и каркаса кровати, и снова ничего не нахожу.

Столик — ничего.

Под кроватью — ничего.

Светильники, обои, каждая часть из ее одежды — ничего.

Только когда я иду к двери, обо что-то спотыкаюсь. Смотрю вниз. Там, под моим ботинком, толстый, увядший прямоугольник. Маленький, скромный дневник, который смог поместиться в ладонь моей руки.

Я так ошеломлен, что на мгновение не могу даже пошевелиться.

Глава 9

Как я мог забыть?

Этот блокнот был в ее кармане в тот день, когда она сбежала. Я нашел его как раз перед тем, как Кент приставил пистолет к моей голове и, наверняка во всем этом хаосе, я просто забыл про него. Я понимаю, что должен был искать его все это время.

Я наклоняюсь, чтобы поднять его, тщательно вытряхивая страницы от кусочков стекла. Моя рука дрожит, я слышу стук сердца в ушах. Я понятия не имею, что тут может содержаться. Рисунки. Заметки. Зашифрованные, наполовину сформированные мысли.

Это может быть что угодно.

Я переворачиваю блокнот в руках, подмечая пальцами его грубую и изношенную поверхность. Обложка тускло-коричневого цвета, но я не могу сказать, была ли она запятнана грязью, или это произошло с возрастом, или этот цвет был всегда таким. Интересно, сколько времени он был у нее. Где она могла приобрести его.

Я отхожу назад, и натыкаюсь ногами на ее кровать. Мои колени соединены, а сам я оседаю на край матраса. Меня пробивает на дрожь, когда я дышу, и я закрываю глаза.

Я видел отснятый видеокамерой материал, когда она прибывала в убежище, но это все было бесполезным. Освещение всегда было слишком тусклым; маленькое окно было незначительным, чтобы осветить все темные углы ее комнаты. Она часто была неподвижной; темную тень можно было даже не заметить. Наши камеры были хороши только для обнаружения какого-либо движения, а самые удачные моменты были только когда солнце светило под прямым углом, но она редко двигалась. Большую часть времени она проводила в тишине, сидя на кровати, или в темном углу. Она почти никогда не говорила. Говорила только числа.

Считала.

Было что-то нереальное в ней, когда она сидела там. Я не мог видеть ее лица; не мог даже видеть очертания ее фигуры. Уже тогда она очаровала меня. То, что она могла быть такой спокойной, находясь там. Она сидела в одном месте в течении нескольких часов, не двигаясь, и я всегда задавался вопросом, что у нее на уме, о чем она могла думать, как она могла существовать в том уединенном мире. Больше всего мне хотелось услышать, как она говорит.

Я был в отчаянии, чтобы услышать ее голос. Я всегда думал, что она говорит на языке, который мне понятен. Я думал, она начнет с чего-то простого. Возможно, с чего-то неразборчивого. Но впервые, когда наши камеры поймали ее говорящей, я не мог отвести глаз. Я сидел там, пронизанный тонкими нервами насквозь, находясь на пределе, а она прикоснулась рукой к стене и подсчитывала.

4572.

Я смотрел, как она считает.

Для подсчета потребовалось пять часов.

Только после этого я понял, что она считала свои вдохи.

После этого я не мог прекратить думать о ней. Я был отвлечен задолго до того, как она прибыла на базу, и все время задавался вопросам, что она могла делать, и будет ли она говорить снова. Когда она не считала вслух, то считала ли она в голове? Задумывалась ли она когда-нибудь в письмах? А о полных предложениях? Злилась ли она? Грустила ли? Почему она казалась настолько безмятежной, а не тем невменяемым животным, как мне говорили? Был ли это какой-то трюк?