Унесенные за горизонт - [35]

Жил он в маленьком деревянном домике неподалеку от Даниловского рынка. Я знала, что к восьми ему на работу и поднимается он рано, ― времени было в обрез. Мне было очень неловко перед его родителями, но нетерпение жгло. Трамвай тащился целую вечность; в начале восьмого я робко постучала в дверь. На мое счастье, открыл Арося. Его изумлению и радости не было предела. Без всякого стеснения он душил меня в объятиях и целовал бы, если б я позволила, ― а его брат, и отец молча стояли поодаль. Однако они радушно пригласили меня в комнату.

Арося нас познакомил.

― А мама, ― сказал он, на мгновенье потушив взгляд, ― в больнице.

Пока мы пили чай, Арося сбегал к телефону-автомату и позвонил на работу, предупредив, что сегодня быть не сможет. Вскоре я поняла: «любовная переписка со студенткой из Иркутска» отнюдь не секрет в этом доме. Разговор за столом шел о моей «отваге»: ради трехдневного свидания с Москвой ― и такое путешествие! А я смотрела на возбужденное лицо Ароси, на его полные, подрагивающие губы и чувствовала себя совершенно счастливой.

Сначала мы по старой памяти побродили по улицам города, а потом отправились в Бирюлево.

― Надолго? ― спросила мама, вытерев слезы и истово меня перекрестив.

― На три дня.

― Господи! Неужто, кроме как в Сибири, и выучиться негде?

Она сразу забыла, как зовут моего «хорошего друга» и попросила повторить на ушко.

Отец воспринял Аросю на удивление спокойно ― встал, смущенно покашлял, пожал руку и ушел за перегородку.

Пока мы ели, мама молчала и глядела на нас, получая несомненное удовольствие от нашего аппетита, но когда перешли к чаю, вдруг начала теребить передник и смотреть в сторону ― так всегда с ней бывало, когда хотела что-то сказать, но стеснялась.

Я поднялась из-за стола, и мама, опередив меня, жестом поманила в комнату. Отец сидел на кровати. Мама открыла шкаф и шепотом сказала:

― Смотри!

Я сразу узнала огромное зимнее пальто Игоря, то самое, которым укрывалась в поезде, возвращаясь из Полесья.

― В субботу их работница привезла. Вот, тут в кармане записка.

«Брошенные вами золотые мы реализовали и на эти деньги носили Игорю в Кресты передачи. В настоящее время он следует этапом в Соловки. Полагаю, отныне мы с вами в полном расчете. О. Винавер».

― И что с ним, дочка, делать?

― Не знаю, мам. Выброси.

― Может, продать?

― Ну, продай, ― согласилась я.

Арося уехал домой поздно.

― Знаешь, ― говорил он, держа меня за руки и глядя мне в глаза, ― я не был таким счастливым, даже когда в первый раз поцеловал тебя!

Мы не могли расстаться и пропустили сначала один поезд, потом другой. Я, уже почти сибирячка, не на шутку продрогла. Договорились встретиться у театра оперетты.

― Не сомневайся, билеты будут! ― крикнул Арося, свешиваясь с площадки поезда.

И они были в его руках, когда я подошла к театру в условленное время.

Он стоял у подъезда, высокий, красивый, в светлом шарфе, небрежно переброшенном вокруг шеи, ― поэт. Давали «Сильву». Он взял меня за руку и больше не отпускал ― так мы сидели на спектакле, так до полуночи, в клубах пара наших всполошенных дыханий гуляли по зимним улицам Москвы среди обросших инеем деревьев, обледенелых сугробов, редких фонарей, изнемогая от поцелуев, объятий и стихов, и старых, и недавних, присланных мне в Иркутск. Мы наперебой читали их друг другу и, неприкаянные, с завистью поглядывали на розовые и голубые окна, сквозь тюлевые занавески проливавшие на тротуары блеклый свет ― за ними, в тепле и уюте, жили люди, и им не было никакого дела до нашей любви, и это почему-то казалось странным. Я совершенно не помню слов, которыми мы пользовались, ― наверное, наши речи напоминали лихорадочный бред, но, несомненно, главным в том бреду было слово «люблю», бесконечно повторявшееся все с новыми оттенками, то страстно, то нежно, то печально.

Но все время где-то глубоко внутри копошилось шершавое чувство, будто я обманываю Аросю, и, уже догадываясь, откуда оно, пыталась его прогнать. Огромное черное пальто, висевшее в мамином шкафу, отбрасывало свою тяжелую тень на все, на всю мою жизнь, все больше обесценивая и настоящее ― и слова, и поцелуи.

В надежде согреться мы забились в пахучий темный подъезд какого-то деревянного скрипучего домика и, стоя у окошка, матово светившегося инеем от уличного фонаря, я, опуская ненужные подробности, рассказала Аросе об Игоре. Он слушал молча, не выпуская моих рук, и, когда я замолкала, нежно трогал губами мою щеку. Наконец рассказ закончился; Арося притянул меня к себе, я уткнулась лицом в его шарф, и мы надолго замолчали.

― Любимая,― вдруг услышала горячий шепот возле самого уха. ― обещаю, ты будешь самой счастливой! Для тебя я смогу все!

― Но ты еще так молод! А мне уже скоро двадцать два! ― сказала я, искренне веруя, что муж должен быть старше жены.

Арося взял меня за плечи и, отодвинув от себя, легонько встряхнул и, глядя в глаза, сказал:

― Год и полтора месяца ― это глупость, не имеющая ровно никакого значения! Наша любовь ― только она важна сейчас!

И в его голосе была такая убежденность, что я тотчас поверила ― именно с ним суждено мне быть вместе, только он сделает меня счастливой! Хотя... еще вчера считала Аросю наивным, восторженным мальчиком, а свою нежность и тягу к нему ― снисходительным ответом опытной женщины на большое, искреннее чувство.