Унесенные войной - [4]

— Будь благоразумна, — сказал Ян вполголоса. — Здесь, в Швейцарии, нам ничто не угрожает.

— Ты же прекрасно знаешь, они — везде.

— Но нет же, Швейцария сохраняет нейтралитет. Здесь мы в безопасности.

Люси подняла голову и прошептала:

— Я должна всегда видеть горы своей родины.

Ян вздохнул. Он чувствовал, что в их отношениях появляется трещина, но ни он, ни Люси ничего не могут с этим поделать.

— У меня есть еще неделя, чтобы обдумать предложение, — сказал Ян и, чувствуя, что ране, образовавшейся в ее душе, необходим бальзам, добавил:

— Если хочешь, мы завтра пересечем границу и проведем день в Тонон-ле-Бен.

Как объяснить ему, что не одной лишь французской земли ей не хватало, но и Парижа, Пюльубьера, ее семьи, дочери Элизы, о судьбе которой Люси ничего не знала, но о которой без конца думала, задавая себе вопрос, увидит ли ее когда-нибудь?

— Спасибо, — поблагодарила Люси, но в голосе ее не было ни капли теплоты.

Ян это почувствовал и с живостью продолжил:

— В конце концов, все это, вся наша теперешняя жизнь — это то, чего мы оба хотели.

Люси кивнула.

— Когда мы поженились, — сказал Ян, — мы решили переехать в Германию, ведь так?

— Так, — ответила она, — но тогда страной не правил Гитлер.

Этим все было сказано. Они оба это поняли и больше не разговаривали. Солнце клонилось к закату, и вместе с ним спадала жара. Ветер принес с собой запах моря, цветущих садов и жареной рыбы. Время ужина еще не наступило, и ни Ян, ни Люси не хотели возвращаться домой. Они знали, что их спор мог начаться снова, а им этого не хотелось.

Ян заплатил, и они одновременно, не сговариваясь, спустились к озеру и направились к выступу над водой, с которого так хорошо наблюдать закат. Голубое небо растворялось в голубой воде. Слева зелень горных хребтов Альп вторила зелени виноградников на склонах, а перед ними садилось солнце, оставляя отблески на вершинах гор. Ганс шагал впереди по узкой тропинке на склоне холма. Они шли, не держась за руки, и Люси думала, что этот метр, который отделял ее от мужа, сегодня, а может и завтра, преодолеть невозможно. Она злилась на себя, поскольку нуждалась в Яне, так же как и в сыне, но Люси помнила, как ей было страшно в тот день, когда арестовали Яна. Она и думать не могла о том, чтобы приблизиться к этой проклятой стране.

Так они шли долго, не проронив ни слова, пока не добрались до откоса, на котором устроились, чтобы полюбоваться наступлением ночи. Плеск воды, казалось, доносился до самой вершины холма. Ян и Люси слышали разговоры рыбаков, возвращавшихся в свои домики у подножия. Люси наблюдала за Яном, игравшим с Гансом на склоне. Ян был все тем же юношей с худым лицом, светлыми волосами и ясными глазами, и в то же время что-то в нем изменилось. Люси знала, что Ян одержим тем, что происходило в его родной стране, и были моменты, когда жена для него переставала существовать.

Скоро в быстро надвигавшихся сумерках Люси уже не могла разглядеть его лица, и ей казалось, что вместе с дневным светом в тень уходит и часть ее жизни. Вдруг женщина настолько явно осознала это, что на глаза навернулись слезы. Увидев мужа и сына, которые, смеясь, поднимались к ней, Люси резким движением смахнула каплю, катившуюся по щеке.

Земля трещала под палящим солнцем Матиджи, где Матье Бартелеми думал о предстоящем сборе винограда. Теперь он был не одинок в своем белом доме, крытом романской черепицей. Три года назад он женился во второй раз — на Марианне Бартез. Ее присутствие было дорого Матье не только потому, что, лишенный одной руки, он с трудом справлялся с домашним хозяйством. Марианна была внимательной, жизнерадостной — словом, отличалась от своих отца и матери, которые после их свадьбы повели себя как захватчики, так что Матье пришлось отстаивать свои права. Старик Бартез посчитал, что замужество дочери дает ему право присоединить соседнее поместье и на условиях совместного владения распоряжаться орудиями труда, скотом и, вероятно, урожаями. После недавней ссоры, в которой, нужно отметить, Марианна приняла сторону мужа, Бартезы перестали приезжать в Аб Дая, чему Матье не переставал радоваться: он прекрасно обходился помощью Хосина и его феллахов[5].

Впрочем, несколько дней спустя в Матидже начало нарастать беспокойство. Причиной тому было засушливое лето, которое в отличие от дождливой весны, удобрившей землю и наполнившей поливные каналы водой, с самого начала июня нещадно жгло людей, животных и растения. Возвращаясь этим вечером домой через виноградники, над которыми стоял запах медного купороса, Матье с беспокойством заметил, что ветер повернул на юг. Завтра будет дуть сирокко, он это знал, и этот ветер принесет с собой опасность все потерять. Уже неделю поговаривали о нашествии саранчи — беде, которую, к счастью, редко, но все же приносит ветер пустыни и которой поселенцы боятся больше всего.

— Плохо, — сказал Хосин, шагавший рядом с Матье. Они вошли во двор, на котором стоял насос, приводимый в движение не тощим ослом, ходившим по кругу, как раньше, а паровой машиной на угле.

Уставший, обливающийся потом Матье не ответил. Единственным его желанием сейчас было утолить жажду, поесть и укрыться от этой жары. Он умылся во дворе, побрызгал водой на лоб и затылок и вошел в дом, где его ждала жена. Пока разогревалась еда, Матье рассеянно осматривал комнату, которой он попытался придать подобие кухни в Пюльубьер: длинный стол из грубых досок, две деревянные скамьи, керосиновая лампа, беленые стены, сундук с солью, настенный календарь — простота и даже грубость, так удивившая Бартезов во время их первого визита.