Унесенные блогосферой - [10]

– Нет, необязательно в тридцать, – продолжала она как ни в чем не бывало. – У кого-то в двадцать семь, у кого-то в тридцать три. Но возраст Иисуса Христа не случаен. Согласись, было бы гораздо логичнее, если бы Иисусу было лет сорок пять – пятьдесят. В это время человек уже умудрен жизнью, проповедуй да учи. Но нет! Ему было только тридцать три, когда он, так сказать, закончил свою земную карьеру. И это не случайно. Потому что решения, которые ты принимаешь в этом возрасте, нельзя списать ни на щенячью неопытность, ни на старческий маразм, ни на кризис среднего возраста. Решения полностью твои, и цели твои, и средства твои, и выбор твой. Страшное и прекрасное время.

На этих словах я вспомнил полку в нашей ванной комнате, которую я про себя называл «старость не радость». С сорочьим упорством Вика вклинивала в частокол всевозможных кремов и мазей очередного собрата. Не уверен, что она точно помнила назначение каждого предмета из этого пахучего легиона, но демонстрировать свой «страшный и прекрасный возраст» она точно не стремилась. Ей удавалось, надо сказать. То ли мази помогали, то ли наше семейное узкокостное сложение, но Вика на свои тридцать не выглядела.

– Наши убитые входили в возраст Христа. И вдруг им трагически подвернулась возможность выяснить, действительно ли блажен, кто праздник жизни рано оставил, не допив до дна…

– Да уж, весь этот праздник жизни в соцсетях выглядит теперь жутковато, – согласился я, обрадовавшись, что Вика, цитируя Пушкина, вернулась к теме убийства, однако я ошибся.

– Нет, я так вообще, к слову. – Тут в пьесе стояла бы ремарка «усмехнулась», но это снова было «хо-хо-хо». – Мне сегодня тоже предстоит встреча с одним товарищем в этом прекрасном возрасте. Он, в отличие от наших убитых, не лобстерами едиными жив. Он науку движет.

Вика снова куда-то перескочила, заговорив о своем, но в этот раз я не удержал нить, потому что моя парикмахер принялась за челку. Нелепо звучит «моя парикмахер». Лучше бы узнать имя этого небесного создания, но я не был настолько удачлив. Девушка встала так близко, что можно было разглядеть структуру ткани ее синего платья, юбка которого была похожа на колокольчик кукольного наряда. Вообще девушка поразительно напоминала персонажа диснеевского мультфильма: огромные карие глаза, пухлые розовые губки, длинные до пояса пшеничные волосы, тонкая талия. Все было идеально. Живого, а не придуманного художником человека в ней выдавали только контур бюстгальтера, обозначившийся под тканью платья, и чуть потрескавшаяся от сухости кожа возле ногтей.

Вика недоуменно покосилась на меня в зеркале:

– Ты слушаешь?

Волевым усилием я оторвал взгляд от прекрасной, срочно пытаясь сообразить, о ком сейчас говорила тетка. Впрочем, догадаться было несложно. У Виктории в данный период жизни был только один человек, которого она могла сравнить с убитыми любителями лобстеров, а возможно, она даже хотела бы видеть его на их месте. Само собой, Вика говорила о доценте университета, господине Сандалетине Кирилле Михайловиче.

После того как Вика занялась частной практикой судебной экспертизы, она больше не преподавала и занималась только научной деятельностью. В силу своего физического отсутствия на факультете она давно не участвовала в местных интригах, и с этой стороной вузовского прошлого ее связывала лишь взаимная ненависть с доцентом Сандалетиным, которая, надо сказать, сильно портила Виктории научную карьеру, так как помимо прочего доцент являлся секретарем ученого совета, через который велась вся научная деятельность в университете. История эта была запутана, как следы самого черта, гонимого отовсюду в ночь перед Рождеством.

– Зачем тебе понадобился Сандалетин? – поинтересовался я.

– Свою методику анализа оскорблений хочу опубликовать. И через совет провести, чтобы ее отрецензировали. Судьи любят все отрецензированное.

– И ты думаешь, что Сандалетин пропустит?

Она вздохнула:

– Пропустить пропустит, но нервы, само собой, потреплет. Я даже заявилась с этой темой на конференцию в Москву, чтобы отзывы коллег собрать. А тут это убийство, как назло. Совсем не к месту. Теперь вся надежда, что Сандалетин без отзывов пропустит, так как поездка в Москву явно откладывается.

Наконец стало понятно, почему Вика так сопротивлялась новому делу. Речь шла об амбициях. О научных амбициях. В чем в чем, а в научных амбициях эта блондинка не привыкла уступать своего первенства.

– И ты решила явиться к Сандалетину во все-оружии? – усмехнулся я, имея в виду все эти кудри и маски на лицо, но она то ли не поняла, то ли прикинулась, что не понимает.

– Методика железная. Стреляет, как «калашников» – без осечек, как ее могут не опубликовать? – пробормотала она и закрыла глаза.

Мне стало тоскливо. Не знаю, что там было раньше между Викой и Сандалетиным, но сейчас ученый секретарь доставлял проблемы не столько ей, сколько мне. Если Вика встречалась с ним от случая к случаю, то я, начиная со второго курса, видел доцента Сандалетина каждую неделю на лекциях и практике по истории литературы, где наш преподаватель напрочь забывал о том, что семейная вендетта не российский обычай и племянник за тетю не отвечает.