Унция или Драгоценное Ничто - [27]
Карафа тем временем отвёл Гамнету в сторонку.
– Когда этот набитый мешок передаст золото, – зашептал ему на ухо, – возьмёшь людей и спустишь его акулам, пусть и у них будет праздничный ужин.
– Да, мне он тоже не понравился, – Гамнета поглядел, как гость распоряжается по поводу банкета. – Сам здоровенный, а голосочек тонюсенький: сразу видно, он что-то скрывает!
На дворцовой террасе с видом на океан поставили и накрыли столы. Появились разнообразные деликатесы и импортные напитки, зажглись свечи, шампанское заиграло в бокалах, чтобы тут же быть выпитым и снова заиграть, и все стали есть и пить за десятерых. Гамнета, улучив момент, побежал звонить ненаглядной, которая любила поесть и после захода солнца.
Было много тостов за новую эпоху и удачное капиталовложение, а когда в небе зажглись луна и звёзды, гость встал со своего места.
– Когда я смотрю на вас, господа, – начал он чрезвычайно пронзительно, – то отчего-то вижу ящеров! О, если бы вы знали, сколько времени я питался одними ящерами!
Опекуны продолжали подкладывать себе на тарелки, когда Жабон стал разевать рот, широко-широко, словно хотел зевнуть. А может, и зевнул, потому что, откуда ни возьмись, налетел ветер, погасивший свечи, а заодно и звёзды, погружая террасу и всех за столом в чернильную темноту.
Наутро по острову разнеслась весть, что весь Высший опекунский совет, включая председателя Карафу и его брата Гамнету, исчез без следа.
Дежурный секретарь, видевший начальство последним, предположил, что после застолья компания поехала кататься на яхте, а та перевернулась и затонула. В ту ночь над заливом сверкали молнии и были слышны раскаты грома.
И всё так и было – и гром, и молнии, но к непогоде это отношения не имело. Если бы кто-то находился в ту ночь около Зелёной башни, то увидел, как со стороны дворца, затмевая звёзды, подплывает туча, более тёмная, чем ночное небо. Зависнув над башней, туча послала побережью громовой раскат и усыпала небо зарницами, а из её брюха на крышу высадился пассажир в плаще-крылатке и с тростью. Он осмотрелся и принялся расхаживать туда-сюда, изредка топая ногой, словно проверяя бастион на прочность, потом взял трость в зубы и, обняв пальму, выдернул её с корнем и частью кладки.
Небо тут же озарилось волнами золотистого, радужного света, выплеснувшегося сквозь дыру. Пальма копьём улетела в океан, а Жак Жабон, а это был именно он, нырнул в брешь, заставив амбразуры дружно стрельнуть пеликанами.
Несколько мгновений пришелец стоял неподвижно, глядя на мерцающее лицо в солнечном ореоле волос. Потом медленно-медленно, выставив руки с шевелящимися тарантулами пальчиков, двинулся к книжному ложу.
По мере того, как он приближался к принцессе, её лицо сияло всё ярче, пока не загорелось так ослепительно, что свет хлынул из бойниц, превращая башню в баснословный факельный маяк. Но как только тарантулы добрались до золотых локонов, тело под папирусной картой вспыхнуло и стало таять, исчезая с глаз, словно само было Атлантидой, уходящей на дно океана.
Жабон издал пронзительный вопль, похожий на крик чайки, и попытался обнять ложе, плавающее в волнах звёздного, тающего света. Он царапал воздух, пытаясь отменить факт исчезновения, комкая папирус, но через мгновение всё было кончено. Тогда, хватая книги, на которых ещё жили остатки радужного сияния, он стал запихивать их в широкий, как погреб, рот.
Уничтожив ложе, Жабон перешёл к книжным колоннам, за которыми последовали стол, сервант и шкаф. Когда на голом полу остался только люк с ржавым железным кольцом, он вылетел обратно на крышу, где зорко всмотрелся в горизонт с едва заметной радужной полоской.
Отсалютовав кому-то невидимому тростью, Жабон, словно факир-шпагоглотатель, уронил её себе в глотку. В ту же секунду пошла реакция: наверху снова сгустилась, заклубилась грозовая мгла, из которой вытянулась спираль чернильного вихря. Нащупав хозяина, спираль, словно хобот гигантского вороного слона, подхватила его и, завернув в крылатку, утащила наверх.
В брюхе тучи сверкнуло, послышался новый громовой раскат, и она налилась свинцовыми чернилами. Уплотнившись до дюралевой оболочки, чернила изобразили дирижабль, который понёсся за гаснущим клочком радуги.
Унция хоть и тосковала по Октавиану, но на одиночество пожаловаться не могла: жители окрестностей, узнав, что хозяйке нужна помощь, дружно взялись за работу. Особенно старались рыцари, до этого слонявшиеся без дела, и которых набралось целое войско. Оксфорд выполнял роль распорядителя, и скоро на холме вырос амфитеатр, о котором говорила Птица.
Строили цирк по чертежам древнеримского Колизея, только без коридоров для прохода гладиаторов и механизмов, поднимающих наверх платформы со слонами и клетки со львами и медведями – сердцу принцессы была чужда жестокость.
Унция трудилась вместе со всеми, помогая стройке голосом, и то и дело какой-нибудь доблестный кавалер, передав мастерок оруженосцу, подходил и предлагал спеть дуэтом. Но она отказывалась, поскольку решила сделать это впервые с Октавианом.
Пока голос отдыхал, певица гуляла вокруг амфитеатра, присматривая места для скульптур своего милого друга, изваять которые взялся один античный художник, украсивший статуями героев-олимпийцев половину Древней Греции.
