Унция или Драгоценное Ничто - [22]
– Позвольте, любезная штиблета, – язвительный старик похлопал по лаковому носку, различая своё искажённое отражение. – Это слишком трагичный финал, чтобы ещё и топтать его!
Незнакомец поглядел сверху и убрал ногу.
– О, вы не представляете, сколько раз я его скушал! Буквально, знаю назубок, – воскликнул тоненьким, не вяжущимся с внушительной фигурой, голоском.
Гракх не обратил внимания на оговорку и вернулся за прилавок, где принялся аккуратно раскладывать ноты. Незнакомец тем временем осматривал инструменты, медью, серебром и лакированным деревом заполонившие всё вокруг.
– У вас богатый выбор, – с видом знатока щёлкнул по раструбу тубы. – Вот инструмент, который мне по душе!
– А что, собственно, вы хотели, любезный? – Гракх исподлобья оглядел безупречный костюм посетителя.
– О, сущий пустяк. Мне нужен тромбон и, желательно, с историей.
Сказанное незнакомцем отчего-то расстроило старого музыканта.
– Ну, знаете, тромбон это далеко не пустяк! – сказал он, невольно беря инструмент в руки и наводя на широкий, до ушей, рот. – Тромбон – это, это…
Что-то вдруг вскипело в душе Гракха – то ли досада, то ли чувство обиды за верного друга, и он, в ответ на бестактность, взял и выдул в лицо невеже целую фразу из финала всё той же «Травиаты».
То, что случилось дальше, поразило музыканта до глубины души: оглушительный рёв тромбона, не успев наполнить комнату, тут же исчез в приоткрытом рте незнакомца и даже эха не оставил.
Гракх зажмурился и дунул сильнее. А поскольку, играя на тромбоне, он начинал видеть мир его медным глазом, то сердцу зоркого духовика открылась странная картина: перед ним на тоненьких ножках-макаронах качался огромный бурдюк с невероятно широким ртом, беспрестанно жующим неровными, волнистыми губами. Глазами бурдюку служили густые меховые ноздри, расставленные широко по краям туловища-лица, из боков которого торчали макаронины с ладонями-блинами. Блины эти делали круговые движения, словно гладили пустоту музыкального магазинчика.
И Гракху вдруг стало ясно, что они ощупывают не просто воздух между прилавком и стенами, а именно ту пустоту, которая появилась после уезда Октавиана, так, будто хотят узнать, сколько переживаний отца подвешено рядом с инструментами. Всё это было настолько явно, что старик запнулся и открыл глаза. И как только он это сделал, тут же напоролся на острый, как лезвие, ответный взгляд незнакомца.
Гракх снова зажмурился и дунул сильнее, начиная небывалую дуэль духовой меди и дышащего железа, которое кололо, выскакивая то из одной, то из другой лохматой ноздри. И было неясно, что же это такое – острый полоз, волос или голос самого тромбона, который, отражаясь от чудища, прихватывает его отвратительные черты и ранит сердечный слух.
Музыкант перепрыгивал с одной оперы на другую и пытался всячески замести следы и увернуться от разящего взгляда меховых ноздрей. Но тот неизменно настигал, а ладони-блины, кругами жаря по сиротливой пустоте магазинчика, пытались прилепиться к кулисе и выдернуть её из тромбона.
Через некоторое время гонка утомила старика, дыхание сбилось, но он отважно наблюдал за происходящим через мундштук, ни на миг не отрывая его от губ. А видел он теперь следующее: блины всё же приклеили кулису, но выдёргивать её не стали, а облепили весь инструмент целиком, словно хотели стать блинчиками с тромбоном. И, как только их липкая, ноздреватая поверхность сомкнулась со всех сторон, внутри медного друга что-то булькнуло и перевернулось. А следом и прилавок вместе с нотами встал с ног на голову, но нотные листы на пол не упали, а свесились, зеленея на глазах.
«Вот это да! – подумал Гракх, ощущая в мундштуке отчётливую кислятину лайма. – Это ещё что за фокусы?»
Тут перевёрнутый бурдюк широко открыл кривой рот, всосал все горькие раздумья отца о сыне и даже не поморщился. А вот тромбон заревел по ослиному, захрипел, запищал, а потом и вовсе умолк. И в наступившей тишине раздался голос, который шёл из бурдючного чрева и плясал по лавочке от самого густого баса до неимоверной тонкости фальцета:
– Где радуга, старик? Где ра-а-а-аду-у-у-га-а-а-а?! – ревел голос, одним махом перепрыгивая шесть октав. – Один конец зде-е-е-е-есь, а где другой? Где-е-е-е друго-о-о-о-ой?! – пищал пронзительно.
Гракх понятия не имел, о какой радуге речь, но вступать в диалог с таким дьявольским диапазоном у него не было ни малейшего желания. Он всё ещё фехтовал, пытаясь заслониться от бурдючного лезвия, когда комната вернулась обратно на ноги и, постояв так пару мгновений, опять встала вверх тормашками. И старый музыкант присоединился к листам, гроздьями свисавшим с прилавка, беспомощно созерцая, как тромбон отрывается от его губ и превращается в лимон.
Всё, что происходило с любимым другом дальше, он видеть не мог, потому как тромбон-лимон стал сурдиной в гигантской граммофонной трубе, куда с грохотом и провалился. Совершив головокружительное путешествие по всем её извивам, тромбон-лимон совершенно избавился от сока и очутился в тёмной пещере, а может, это была и не пещера, потому что стенки её, огромные, ребристые и влажные, раздвинулись, словно грудная клетка кашалота, просвечивая между рёбер тёмно-рубиновым.
