Унция или Драгоценное Ничто - [21]
– И зачем я держу такого олуха в высшем совете? От тебя проку даже меньше, чем от Медины. Нет, стоит отправить тебя обратно в деревню!
– Ты держишь меня, потому что я твой брат, – напомнил Гамнета. – На кого ещё ты сможешь положиться в трудную минуту?
– Вот это меня и тревожит. Мой брат, на которого я должен положиться, такой балбес! Ладно, слушай: раз у Ногуса есть место, где можно спрятать дирижабль, – он подцепил саблей покрывало. – То, когда дирижабля в нём нет, там прячут…
Гамнета уставился на лимон, закатившийся под плед.
– Лимоны?
– Ну, наконец-то! Я уже подумал, ты не мой брат, – Карафа снова врезал плашмя по спине.
Гамнета скривился:
– Дирижа-а-абль!
– Что, дирижа-а-а-абль?
– Два дня как висит…
Карафа бросился было к выходу, но остановился:
– Тьфу ты, сейчас же ночь, а дирижабль чёрный! А почему я его не заметил?
– Ты не выходишь на улицу, – на глазах Гамнеты навернулись слёзы. – А окна кабинета всегда занавешены.
– Ты вот что, – бородач сел на подстилку и вложил саблю в ножны. – Завтра первым делом сходи в город и разузнай, будет ли Ногус показывать свой фокус. Возьмёшь два билета, посмотрим, как дирижабль исчезнет.
– А можно три? – Гамнета всхлипнул. – Ненаглядная обожает цирк…
– Я подумаю, – председатель растянулся на полу.
– А знаешь, я всё-таки рад, что ты мой брат, – сказал Гамнета искренне. – Ты – настоящий вождь нашей молодой республики!
И он лёг на пол, стирая со щёк слёзы.
Отставной тромбонист Гракх, отправляясь в музыкальную лавочку, теперь редко задерживался в пути – поговорить стало совсем не с кем. Немногие знакомые вспоминали короля, который, оказывается, был славный малый, граждан не притеснял и не казнил, если не было крайней необходимости. Не то, что теперь, когда даже за анекдоты бросали со скалы акулам-людоедам.
Но ещё больше люди жалели Королеву-Соловья. Тереза была настоящей королевой, – всем сердцем заботилась о своих подданных. А сколько музыкальных школ было открыто по воле царственной певицы! В самом отдалённом уголке Родного острова дети могли научиться играть на любом инструменте, а взрослые всегда пели на работе. Сейчас же за пение наказывали, а школы закрывали, устраивая в них тюрьмы и склады.
Гракх хорошо помнил слова Терезы: «Всё в мире имеет свою музыку, и счастье человека зависит от того, как он звучит. Помните, что красивая музыка и других делает красивее!»
И правда, на концертах Королевы-Соловья некоторые не слишком привлекательные девушки расцветали ярче самых ярких роз и потом не знали, как избавиться от толпы разом набежавших поклонников, повсюду следовавших за необыкновенным сиянием их глаз. И юноши, досаждая соседям, пели хором под окнами таких новоиспечённых красавиц, пели всю ночь, ведь сияние особенно хорошо заметно в тёмное время суток.
Ещё Тереза говорила, что каждый из людей выводит свою личную тему, которую уже нельзя переписать. И надо стараться звучать чище, чтобы мир стал светлее.
Гракх, вспоминая эти слова, только качал головой, – то, что творилось на Родном острове, нельзя было назвать музыкой. К тому же его переживания за Октавиана последние дни непонятным образом усилились. Он не связывал это с чёрным дирижаблем, грозовым облаком повисшим над городом, но чем больше волновался за сына, тем крупнее казалось пятно в небе. Дирижабль никуда не летел и не садился – словно клякса на небосводе.
Гракх, как и все духовики, не был слаб зрением, поскольку всю жизнь играл бровями, а это хорошая гимнастика для глазных мышц. И ему было странно различать перепончатые, как бутоны ядовитых цветов, воронки, торчащие из гондолы цепеллина. Казалось, они шевелятся на своих стеблях, прислушиваясь к происходящему на улицах и под крышами домов.
Старик открыл футляр с тромбоном, и на сердце сразу посветлело от его солнечной меди. Уже в компании верного друга он вернулся к мыслям об Октавиане. Время от времени их навещали матросы с весточками из Европы. А недавно его мальчик написал, что уяснил простую истину – выбирая дело в жизни, человек либо отдыхает душой на работе, либо работа всем весом отдыхает на душе. Там же сказал и о любви: чем она дальше, тем она ближе.
Слова сына остались для Гракха загадкой, поскольку его любовь всегда была и рядом, и близко. Он разглядел её сквозь мундштук тромбона, как астроном – звезду в телескоп, когда юная Амма пришла на танцплощадку городского парка. Достаточно было всего раз дунуть в её сторону, чтобы музыка отразилась от глаз красавицы и вернулась к старому холостяку, став ещё прекраснее и рассказав о девушке всё.
Да, женитьба с Аммой принесла в каждый уголок их дома полнейшую гармонию. Конечно, когда дети начинали звучать одновременно, дом шатался, но разве была музыка лучше, пусть нестройного и разрушительного, но хора любимых голосов!
Погружённый в воспоминания, Гракх не заметил, как дверь открылась, и в лавочку бочком вошёл тучный господин с тростью. Порыв ветра, ворвавшись следом, подхватил оперные партитуры и рассеял по полу. Гракх опомнился и бросился собирать разлетевшиеся листы, на один из которых неловкий посетитель наступил ногой. Ползая на четвереньках, он добрался до штиблеты, стоявшей на заключительной части «Травиаты».
