Умный, наглый, самоуверенный - [3]

Через неделю я уже по Матильде и ресторану начала скучать. Делать нечего, по телефону отвечать нельзя, машина стирает, пылесос метет, ужинает он не знаю где, на завтрак ест рыночный творог или фрукты. Только и дел, что обед, на который, может, приедет, а может, не приедет, а если приезжает с компаньоном, то из комнаты выходить запрещено. Один раз шесть часов там просидела — ни пошевелиться, ни в туалет. На другой день попросила аванс и купила шерсть со спицами. С соседями разговаривать нельзя, только здороваться можно. Про Марусю я даже не заикнулась.

И главное, Таня, я начала его бояться. И причины-то нет, вежливенько все. Однажды приехал рано, у меня кастрюля не помыта. Он посмотрел на кастрюлю, на меня, так в упор, будто раздумывал — давить таракана или нет, и принялся сам еду готовить, вынул из холодильника овощи, потушил, развел сок водой и поставил прибор на одного. Сам все съел, даже не взглянув, вымыл посуду и ушел, не удостоив. На все мои „Да я сама, да я сделаю..“ — ни звука, только такие взгляды, будто хотел меня из этой жизни выдавить за непригодностью. И как-то мне нехорошо стало, Танюша, будто меня горячей манной кашей окатили. Теперь я посуду сразу убираю.

В другой раз зашел в мою комнату, она в конце коридора, я слышу его шаги, что сюда идет, и что-то нутро сжимается. Зашел, принюхался, как пес, скривился и процедил: „Надо проветрить“. Посмотрел на стулья: „Одежда должна висеть в шкафу“. А потом еще с издевочкой: „А какие, мол, у тебя духовные интересы?“ Я прямо остолбенела — а у тебя, думаю, какие, козел? Спрашивается, что в этом ужасного? А у меня тем не менее ноги похолодели. Потому что это, считай, предел внимания. Так он меня вообще не видит, я для него вроде хомяка в банке. Через два дня сказал еще одно предложение: „Скучно тебе, Юля?“ Я думаю, ну надо же, знает, оказывается, как меня зовут, а сама киваю отрицательно, чуть шею не свернула, так старалась. Он усмехнулся, уехал и привез щеночка. Без этого щеночка я бы человеческую речь начала забывать, одни команды слушаю. Ужас, как обрадовалась собаке, а он говорит: „Живности в доме прибавляется“.

А недавно иду по улице и вижу объявление на курсы вязания на машине. Три раза в неделю, и прямо в соседнем доме. Как лунатик туда заплыла и сама не заметила, как деньги заплатила. Вышла и думаю: „Что же я наделала-то?“ Он же мне запретил „шляться“ и знакомиться с кем-нибудь вообще. Я тебе имя его не пишу, потому что запрещено упоминать. Так и сказал — забудь мое имя. Про себя зову его А. С. Так вот, возвращаюсь, своим поступком полностью убитая, и сразу все чистосердечно выкладываю. Он спокойно так говорит: „Сходи и забери деньги назад“. Я спрашиваю: „А если не отдадут?“. Он отвечает: „А тогда сделаешь вот так!“. И вытаскивает из стенного шкафа натуральный пистолет и приставляет к моему уху. Я взвизгнула и бросилась на диван. А он смеется: „Это ненастоящий. Шутка“. Как тебе такая шутка? По-моему, так бандитская…»

Глава 2 Капитанская дочка

Авилов зашел в «Старый рояль», сел в угол под пальмой, заказал кофе, коньяк, баклажаны и кусок фруктового торта. Попросил сделать погромче музыку и кивнул Абрамовичу. Лева подошел, картинно попыхивая трубкой. Цвет трубки был в тон пиджаку. Лева был щеголем и подбирал джемпер к пиджаку, то и другое к рубашке, все вместе — к трубке, не забывая про обувь. Авилов удивлялся, сколько времени Лева тратит, изучая каталоги и досконально разбираясь в часах, галстуках, носках, платках и одеколонах. Капризничая и придираясь, Лева выжил из «Старого рояля» одного повара и привел другого, с которым отлично ладил и вел задушевные беседы о сортах вырезки.

У Левы была еще одна странность — он непременно хотел жениться. Раз в году он поселял в своем доме претендентку. Будущая жена — над этим Авилов и Абрамович-старший бесконечно потешались — выдерживала ровно три месяца и ни минутой больше.

— Как твоя балерина? — поинтересовался Авилов.

— Наталья? Взбеленилась.

— Сбежала?

— Сам прогнал.

Авилов обрадовался. Балерина была претенденткой под номером семь, и Абрамович-старший возлагал на нее надежды. Шла третья неделя четвертого месяца проживания с Левой, и, если бы Наталья продержалась еще десять дней, плакали бы авиловские пятьсот баксов. Они поспорили с Абрамовичем-старшим: Яков считал, что балерина четыре месяца выстоит. Она бы, может, и выстояла, да жених спекся.

— Все делает назло, — пожаловался Лева. — Говорю — добавь лимонной кислоты, нет, льет уксус. Надень серые матовые колготки — назло берет черные, а ноги — сплошная мышца. Купи «Caldion» — мне этот запах не идет. Одно слово знает — «нет». А сама ни в чем не рубит. Блондинка в черных колготках и красном пальто, три слоя театрального грима — лошади шарахаются! — Лева вздохнул. — Сироту что ли взять, шестилетнюю? Вырастить, всему научить, потом жениться. Да кто мне сироту доверит, если я холостой? Наталья меня достала. Варит баланду и чуть чего орет: «Жри, что дают!» А почему? Почему я должен жрать, что дают? Я ж не в тюряге. Где такой закон, чтобы людей травить? Ты, Пушкин, такой закон знаешь? И я не знаю. Обзывала занудой, вопила так, что уши свело. Я не вытерпел — сложил ее сумку и с балкона выкинул. Не выношу, когда голос пронзительный…