Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу - [12]

Опять я отвлекся… Итак, город попал в осаду. Выставленные на дальних подступах кордоны добровольцев из охотничьего общества палили картечью во все, что движется. На ближних подступах собак караулили разъезды конной жандармерии, которой выдали автоматы «петров» с разрывными пулями дум-дум. Окраины денно и нощно патрулировал особый полк пожарной охраны, вооруженный ранцевыми огнеметами, которые были взяты со стратегических складов. Наряды городской полиции, перешедшей на казарменное положение, готовы были по первому сигналу блокировать и зачистить собакоопасный квартал.

Но эти новые псы таинственным образом проникали в город сквозь несчетные заслоны, просачивались между густо расставленных постов — то ли пролезая через канализационные коллекторы, то ли перелетая по воздуху. Иных объяснений не мог придумать никто, включая коменданта гарнизона. Позже мы разобрались, в чем было дело.

Гильдия и-чу никогда не занималась собаками: мы слишком уважали свою профессию, да и время наше ценилось порой на вес платины. (Золото мы не берем еще со времен царя Мидаса.) Теперь пришлось. Я имею в виду четвероногих, а не презренный металл. Гильдию вынудили нарушить ее неписаное правило.

Городской голова, военный комендант, полицмейстер, главный санитарный врач и даже сосланный из столицы сановник — они заранее сговорились, оделись в парадные мундиры и под вечер заявились к нам домой. С муаровыми лентами через плечо, с золотыми эполетами и лакированными ремнями, увешанные от горла до пупа орденами. Зрелище…

Позже выяснилось, что отец третий день ждал этого визита, уже терпение начал терять. Зато мы — младшее поколение — были ошарашены и тотчас прониклись законной гордостью. В кои-то веки к нам, Пришвиным, переписью сибирской нелепо зачисленным в мещане, явились на поклон первые лица города.

Отец прогнал детей наверх, как нашкодивших щенков. Прогнал одним грозным взглядом. Было обидно. Особенно мне — старшему сыну, наследнику, полноправному и-чу. Злость душила меня целых полторы минуты, а потом я вспомнил о системе упражнений по самоконтролю и прочитал то, что под номером три. Я называл его «Они еще локти будут кусать».

Разговор отца с первыми лицами затянулся. Мать трижды носила в гостиную подносы с горячим кофе. Она умеет варить какой-то особенный арабико. Дед успел выкурить добрую дюжину трубок, в которые он набивает лишь отборный «Капитанский» табак. К слову сказать, у него лучшая в городе коллекция трубок из верескового корня; он ею очень гордится и, получив новый экземпляр, радуется, как ребенок. Набивая и раскуривая трубку, Иван Пришвин демонстративно кряхтел и охал, словно собирался помереть в страшных ревматических корчах.

Примолкнувшие было, младшие дети утомились вести себя прилично и то и дело принимались шумно выяснять отношения. Мать и сестрица Сельма, которой на днях стукнет шестнадцать, принимались наводить порядок, но, по правде сказать, не слишком яро. И потому громкая возня вскоре начиналась снова. Мать не боялась, что чада и домочадцы доведут отца до белого каления, — «слуховое» заклятие напрочь отрезало гостиную от остального дома.

У нас большая семья. Как и у многих и-чу. Гильдия должна непрерывно крепнуть и иметь людской резерв на случай вселенских катастроф. У меня три младших брата и две сестры. Не помню, когда я чувствовал себя просто ребенком. С трех лет я непременно за кого-то отвечал, нянчил, кормил, выгуливал. Я был при исполнении, и меня не оставляло ощущение: не все дела переделаны, наверняка я что-то недодал, недостаточно помог матери.

С нами жили и двое детей покойной тети — старшей сестры отца, которая погибла вместе с мужем от руки белого татя. («Он был не самым удачливым и-чу», — однажды донеслось до меня из родительской спальни.) Двоюродные братья носили фамилию Хабаровы. Одному было двенадцать, другому — четырнадцать. Они так и не стали мне родными — слишком горды, слишком обидчивы, слишком красивы (этакой холодной, северной красотой). Зато младшие дети давно признали их своими. Почему? А кто их разберет. По крайней мере, в доме не проводили черты между «своими» и «чужими». И я тоже строго соблюдал правила, а мои мысли — мое личное дело.

Уж заодно несколько слов скажу и о нашем «особняке» — восьмикомнатном каменном домишке о двух этажах, выстроенном сто лет назад на крутом берегу Колдобы, там, где излучина реки делит пополам реликтовую рощу мамонтовых деревьев. Сложен этот домишко, согласно преданию, из осколков цельной гранитной скалы, которую разорвал на куски природный катаклизм. Камни были скреплены знаменитым яичным раствором, смешанным по старинному рецепту Гильдии каменщиков. А потому дом наш мог выдержать настоящую осаду, что нам и предстояло вскоре проверить. Впрочем, в тот вечер ничто не предвещало такого поворота событий.

Снаружи дом напоминал изрядно осевший под тяжестью прожитых лет замок — закопченный от вспыхивающих в округе лесных пожаров; в отметинах оплавленного камня от серебряной «паутины», летящей из Мертвой Рощи в каждое десятое бабье лето; с аистиным гнездом на тележном колесе, многоквартирным резным скворечником и позеленевшим от времени флюгером с фигуркой трубочиста, как на старых ратушах. А еще в нашем доме водились привидения, они были ненавязчивые и добрые, а потому наше семейство давным-давно оставило их в покое. Привидения заменяли нам отравленного газами домового — в Степную войну, когда мы были в эвакуации, возле дома упал снаряд с зарином.