Улыбка прощальная ; Рябиновая Гряда [повести] - [9]

— Ничего. Молчит.

— Эко горе. И как же вы?

— Так. Молчим. Утро — он налево, я направо. Иной раз до того, что… не могу. Лучше разойтись.

— Отрубила: разойтись. Шутка — дело, прожить столько — и по сторонам. Обговорить надо, столковаться.

Подумывала Ксения Фроловна как-нибудь с подходцем у самого выведать, что ему ладом с Полиной Семеновной не живется. Умная, ученая, характером покладистая — и вдруг плоха стала. С чего затмение нашло?

Неделя, другая, подходящий случай не подвертывался. Да и такое соображение верх взяло: станет ли он ей каяться, особенно если и в самом деле без лукавого не обошлось.

Во всем Ксения Фроловна любит порядок. Летом распахнет окно и зорко оглядывает двор. Там уже густо разрослись между асфальтовыми дорожками березы, липы, кусты сирени. И вот уже далеко слышен ее по-молодому звонкий голос:

— Гражданка, веревку к дереву привязывать не положено, на это столбики есть.

— Мальчики, тут газон, а не волейбольная площадка.

— Гражданин, ваш бульдог портит цветы на клумбе.

В семье Тужилиных непорядок посерьезнее бульдога без поводка, и быть безучастной свидетельницей Ксения Фроловна никак не может. Решила наведать Фаину, может, она что по соседству заметила. Заодно поглядеть, как свое гнездо обживает.

Речь издалека повела:

— Все одна, Фаюшка?

— Все одна, тетя Ксеня. — Фая отвечает невнятно: прибивает коврик над новой кроватью под красное дерево — и в зубах у нее гвозди.

— Неужто дорожку к тебе так никто и не торит?

— Торят. Есть охотники. Особенно как этой горницей обзавелась.

— Так что же?

— Ничего. Отшиваю.

— Всех?

— Ну, всех не всех…

— Не зря ли уж ты строга? Чем же не по нраву тебе?

— Который чем. Тот фертом подкатывается: Фаечка, прошвырнемся в киношку, а оттуда в твой терем-теремок. А я, говорю, прошвыриваться не умею, найди, которая этому обучена. От того забегаловкой несет. Тот — условие, детей чтобы не было, они, говорит, свяжут. Конечно, свяжут, на то и дети.

— Не связывают — и семьи нет, — поддакнула Ксения Фроловна. — А этот, вислоносый, все липнет к тебе?

— Яша Дюбин? Встречаемся.

— Ты бы и его отшила.

— Отошью. — Фая вбила последний гвоздик и, отступая, поглядела, не криво ли. — Я, тетя Ксеня, хочу, чтобы моего благоверного самодовольство не распирало, чтобы я и пожалеть его могла, глупенький, мол, пропал бы без меня.

К слову Ксения Фроловна ввернула, что, видать, какая-то пожалела ученого соседа больше, чем своя законная. Горюет Полина Семеновна: чужим-чужой стал.

— Не в примету, с другой его не видывала?

— С другой не видывала.

— Может, ты на свою жалость намекнула?

— Не намекала, тетя Ксеня. А что какой-то он бесприютный, угрюмый, это видела.

— Это и я видела, — сочувственно протянула Ксения Фроловна. — Я и саму не хвалю. Живут, как два мужика. Гонятся, кто дальше в науке уйдет. Что нам, народу больше не надо? Химию надо, а народу не надо? Он потому народом и зовется, что его народить надо. Ну, это я высоко залетела. Сказать-то одно хочу: душа ищет душевности. Вот и Сергей Леонтьевич где-то ищет. А сама догадками душу рвет, не знает, кого и повинить. Разводом грозится.

Фая молча придвинула кровать к стене, поправила кружевное покрывало на подушке. Помолчала и Ксения Фроловна, оглядела комнату. Стол появился, два стула, диван, книжный шкаф. Обыденно, спокойным тоном спросила, с доставкой, что ли, все куплено.

— С доставкой. За один раз привезли.

— Соседу-то нашему… горницу свою не показывала?

Фая вспыхнула, покраснела и вдруг обняла Ксению Фроловну и опустилась перед ней на колени.

— Тетя Ксеня, не буду тебе лгать, не могу. Был он, расставлять помогал. Я тебе все, все скажу. Любит он меня. И что разводятся, знаю.

Ксения Фроловна ошеломленно откинулась и отняла руки Фаины:

— Да ты что? Надо мной или над собой шутишь?

— Не шучу, тетя Ксеня. Давно у них врозь. И меня любит давно. Несчастный он с ней. Не думай, что я его… Если б ты слышала, как я отговаривала его, просила Полину Семеновну пожалеть. У них уж до того, что все равно ушел бы.

— Ври больше: ушел бы. Ну, огорошила! Вон ты змея какая. Отбить у живой жены… Пуд соли с тобой во щах извели, а узнала тебя только сейчас. Семью разбила, вон ты какая лиходейка.

— Напрасно ты, тетя Ксеня, — обиженно возразила Фая и встала с колен. — Я тебе от души, как матери, а ты… Отбила, разбила. Сама говоришь, нечего было разбивать. Не вползала я к ним змеей. И уж коли начистоту, люблю я его. Люблю и уважаю.

— Уважает! — негодующе хмыкнула Ксения Фроловна. — Еще бы не уважать! Степенный, непьющий. Да ведь не твой. И неровнюшка он тебе, вот я про что. Разглядишь, тут (пятерней провела по своему лицу) морщины как борозды, там (показала на темя) гуменце, хоть шаром покати…

— Разглядела. Мне, тетя Ксеня, самой третий десяток.

— Третий — не пятый. Ну ладно. Жнть-то… Неужто в этой скворечне?

— Почему в этой? Уладится. К Полине Семеновне мать переезжает, дом у нее на снос. Эту, — Фая с сожалением окинула взглядом комнату — привыкла уж к ней! — горсовет возьмет. Сергею Леонтьевичу другую, сказали, в этом же районе. Так что… — Она опять обняла Ксению Фроловну, — не сердись, будешь всегда нашей дорогой гостьей.