Улыбка прощальная ; Рябиновая Гряда [повести] - [17]

Волгу видно было у нас отовсюду. С сеновала, где спали мы лето и осень, пока мороз не сгонит; из-за стола, за которым и обедали и уроки учили; с печи, куда забирались и большие и мелкота, ежели кому занедужится. Частенько там отлеживалась мама от головных болей, мучивших ее смолоду. Пристроится лицом к проталу между стеной и трубой, глядит в кухонное окошко на Волгу и болезненным голосом командует, кому что делать:

— Миша, курчонок подь покорми… Танюша, огурцы полей. Сергею скажите, в Кряжовск бы за пшеном да солью съездил.

Что ни делаешь, Волга весь день перед глазами. И ночью — лежишь на сеновале, подобьешь старый пиджак в изголовье покруче и глядишь на нее в открытую дверцу. Ни огонька на реке, ни всплеска весел. И вдруг напряженным слухом улавливаешь где-то далеко возникший ровный, заметно нарастающий шум. Пароход. Уже различаешь хлопанье плиц, и вот он — сказочный дворец— проходит, горя огнями и отсвечиваясь в потревоженной, черной, как смола, воде. Пройдет, умолкнет шум, а ты глядишь в темноту, воображаешь этот дворец, залитый светом, людей, расхаживающих по его палубам, и думаешь, наверно, счастливее их нет никого на свете.

И засыпаешь под рокот поднятой им волны.

3

В трудные годы подымалась на ноги наша орава. Сначала первая война с германцем, потом гражданская. Колчак немного до наших мест не дошел.

Разруха, голод.

Как только не изворачивалась мама, чтобы нас накормить, мы все равно постоянно хотели есть. Отец привезет мешок муки и опять надолго уедет по делам. Семья мамой держалась, терпением ее великим.

В то время, когда замшелые старухи даже садились за букварь и с молитвенной истовостью выводили: «Мы не ра-бы, ра-бы не мы», мама осталась неграмотной. Вечно в хлопотах, не удосужилась грамоте и от нас выучиться. Других в Советы выбирали, на важные должности ставили, мама оставалась на своей единственной должности — материнской.

Должность, долг… Долг перед детьми. Но кто знает, кем они будут, протянут ли они матери кусок хлеба, когда обессилеют ее рученьки, уходятся ее ноженьки? В любой должности положена плата, в материнской ничего не положено, кроме зыбкой надежды.

Иногда за обедом оглядит нас, улыбнется и скажет:

— Состарюсь, позабудете.

Расшумимся, наперебой уверять начнем, что не забудем. И чего-чего не наобещаем ей. Будто и сейчас слышу:

— Я разбогатею, белым хлебом тебя буду кормить.

— Я новый дом тебе выстрою. Каменный.

— А я тебя на пароходе буду катать.

Шло время, и все наши посулы забылись. Наверно, и я чем-то бедную маму обнадеживала.

Я у нее моленая была. Семеро до меня родились, и все ребятишки. После сказывала, что когда затяжелела мной, так частенько маливалась: «Господи, девчушку бы мне, помога бы по дому была, прибраться, постирать, пошить, от парнишек, сам видишь, какой толк». Меня и вымолила. За мной опять ребятишки пошли, между ними только еще одна девочка вклинилась — Проня.

Кроме нас восьмерых, шестеро в малолетстве поумирали, иные до году не доживши. И каждого мама так горько оплакивала, словно он был у нее единственным.

В голодном двадцать первом году истаял шестилетний Санечка. Худенький, большеглазый. Слезет с постели, так его и шатает. Возьмет ложку, ставец, усядется за стол и делает вид, будто ест. Оближет сухую ложку, опять подойдет к постели, но влезть уж не может. Чуть слышно прошелестит:

— Тань, подсади.

Раздобудет мама немножко молока, не знает, как и делить: и Санечку бы подкормить надо, и семимесячная Проня в зыбке истошным криком исходит, есть просит.

Летом целые дни мы только и заняты были, что искали, чего бы поесть. Ловили рыбу, выдирали улиток из раковин, ездили за Волгу по грибы, лазили в гору и тайком рвали на нерядовском поле горох. Кто что добудет, несли домой: мама готовила еду для всех. Первому давали Санечке, но он отворачивался и тоненько просил: «Хлебца».

А мы могли есть решительно все: и ягоды, и травы, и коренья, — если только они были не ядовитые и не очень горькие.

Росли мы, словно цепляясь друг за друга, и всегда были друг другу нужны. Старшие нянчили младших, качали в зыбке, потом приглядывали за ними на воле, за баловство давали подзатыльники. Младшие донашивали обувку и одежку старших, перенимали от них рыболовные хитрости, уменье плавать, грести… Читать и писать младшие выучивались года за два или за три до школы. Ваня постиг грамоту, заглядывая в букварь и в тетрадку Сергея, Миша незаметно усвоил и чтение и письмо от Вани… Так колесом и пошло вплоть до Вити, самого последнего из нас.

Мне пяти лет не было, когда я попала в науку к Пане. Четырьмя годами старше меня, он чувствовал себя большим, держался строго со мной и называл только по фамилии. Приведет меня на берег, начертит на песке буквы:

— Учи, Залесова. Это — а, это — б…

Сотрет ногой, опять выведет букву:

— Какая?

Не помню. Молчу. Паня свирепеет:

— Чехоня! Кряхтило! Двойка тебе. Иди в угол.

Углом были у нас кусты. Зайду в них, стою и плачу от обиды и от сознания, что я глупая и ничего не могу запомнить. Ожидая, пока я выревусь, Паня рисует на песке цифры, новые мученья готовит мне.

Но как радовались мы оба, когда, наплакавшись в кустах, я сразу выучивала и буквы, и цифры и сама начинала выводить их пальчиком на песке.