Улыбка и слезы Палечка - [8]
Тихо распорядилась отнести мертвого в самую большую залу замка — туда, где покойный пировал и читал философов. Его понесли по лестнице, ступени заскрипели, и пани Кунгута выскользнула из постели и пошла, босая и простоволосая, посмотреть, что там такое и почему Алена закричала.
Она узнала мужа и взревела от боли, как раненый зверь.
Повалилась навзничь. Женщины окружили ее. Стали подымать. Мужчины меж тем несли тело хозяина. Они сыпали проклятьями. Женщины шептали только:
— Дева Мария, дева Мария…
А пани Алена, вдруг как будто выросшая, худая, седовласая, стала резким голосом распоряжаться, подхватила роженицу под голову, понесла ее, прикрикнула на Барбору и Доротку, чтоб не выли, а делали дело, потому что сейчас начнется, — и пусть все остальное идет к дьяволу, лишь бы дитя было живо!
— Ну, пани Кунгута, теперь хочешь не хочешь, а подавай наследника! — командовала пани Алена. — Собери все силы — и будет хозяин у Стража, или я не Боржецкая, и дедушка мой не добывал Милана![11]
Через полчаса пани Алена держала на руках новорожденного. Он дрыгал ножками и ручками, и у него было отцовское лицо.
— Назовем по отцу — Яном, — решила пани Алена.
Барбора и Доротка хлопотали вокруг родильницы.
Она глядела на голенького новорожденного широко открытыми глазами. Оказалось, действительно — сын. Но ребенок не плакал, как все новорожденные.
— Аленка, — прошептала родильница, — а он живой?
— Ты не видишь, как он дрыгает ручками и ножками?
— Но он не плачет, Аленка…
Только тут пани Аленка Боржецкая заметила, что, правда, ребенок не плачет. Что бы это значило?
Но вдруг мать в восторге воскликнула:
— Погляди, Аленка, да он смеется!
И в самом деле. Ребеночек ласково улыбался матери, улыбался и пани Аленке, и Доротке с Барборой, когда те пришли посмотреть.
— Отроду не видала такого и не слыхивала ни о чем подобном! — промолвила пани Алена. — Чтобы новорожденный улыбался? Как Иисусик, каким его в яслях рисуют… Ну, просто чудо какое-то! Дар божий пани Кунгуте за ее страданья…
Так родился Ян Палечек, общий любимец.
II
Когда пани Кунгута в первый раз давала своему позднему сынку грудь, плотник сколачивал на дворе гроб. Он готовил этот гроб для отца того ребенка, что появился на свет при таких необычных обстоятельствах.
Ребенок отличался непомерным аппетитом. Он жадно сосал и продолжал почмокивать, когда удивленная мать меняла грудь. Потом ей показалось, что новорожденный придерживает ее грудь ручками. Она испугалась.
— Какое счастье, что у тебя так много молока, — сказала пани Алена Боржецкая, присутствовавшая при первом кормлении и сама приложившая ребенка к материнской груди. — Я куда моложе тебя была, а молока у меня не хватало, и мальчонка целые дни плакал.
День был ясный и жаркий — настоящий августовский день. На дворе люди работали без рубах, и по волосатым грудям их бежали ручейки пота. На них глазело несколько голых ребят и батрачки, которым нечего было делать в хлеве, так как за ихними коровами и свиньями со вчерашнего дня ухаживали люди, называвшиеся сиротами.
Батрачки толковали о том, где похоронят пана Яна и что похороны вряд ли будут торжественные, хотя в могилу опустят человека, павшего в битве, память о которой сохранится на много лет. Даже еще дольше, чем о том страшном Духовом дне, когда домажлицкие добыли те твердыни у Тахова[12], взяли там шестнадцать дворян и сожгли их на костре, помиловав одного только пана Богуслава из Рижмберка, который был частым гостем у здешнего пана. Вспомнили, как рыцарь Ян клял домажлицких на чем свет стоит, называл их драконами семиглавыми, которые пьют кровь человеческую вместо честного домашнего пива. Капеллан Йошт очень сурово говорил потом об этом в воскресенье, во время обедни. После проповеди хозяин громко похвалил его и пожаловал ему за пылкое красноречие золотой…
— А теперь лежит наверху, отдавши жизнь за то самое, ради чего домажлицкие добывали тогда твердыни у Тахова.
— Лучше пошли бы убрали в хлеву, — проворчал старший батрак. — Может, всем нам придется за это помереть. И нам, дуры, и вам…
Они, смеясь, поплелись в хлев. Там был сумрак; в сухом воздухе стоял запах перепревшей соломы. Ни одна коровенка не оглянулась на них, ни одна не замычала, куры не путались под ногами, и с навозной кучи не подал голоса хриплый петух.
Окончив работу, мужчины взяли сколоченный из дубовых досок гроб и отнесли его в парадную залу, где лежало на столе мертвое тело хозяина. В головах по обе стороны горели свечи. Но что это? Рядом стоит капеллан Йошт, не умеющий говорить проповеди так, как магистр Рокицана, и вечером перед самой битвой скрывшийся — из боязни быть застигнутым на службе у еретиков.
Этот самый Йошт, всегда немного бледный и встревоженный, на которого со дня его рукоположения и первой отслуженной обедни в часовне Стража сытый и веселый рыцарь Ян нагонял вечный страх, нынче к полудню вернулся и пошел прямо наверх, в залу к покойнику, чтобы зажечь там свечи и читать часы.
Принесшие гроб испугались. Они не поверили своим глазам. Но капеллан, прервав чтение, стал давать указания, когда и как устроить похороны, кого позвать и где положить умершего на вечный покой. Когда ему сказали, что Палечков всегда хоронят у святого Микулаша в Кдыни, он заявил, что этого Палечка в Кдынь везти не надо, потому что время военное и, кроме того, он был из тех, кто не покидает своего гнезда, а ежели и покинет, так возвращается живой или мертвый.
