Улыбка и слезы Палечка - [141]

Но часто бывало и так, что он грозил смутьянам и малодушным.

Многие знали, что он — шут короля Иржика. И, слушая его, полагали, что его устами говорит король. Поэтому верные верили ему, а трусы и перелеты его боялись.

Их было много в те смутные годы, а главное — было много ропщущих на то, что так быстро минуло время полных горшков в печи и что королю не удалось помешать войне. Иные упрекали его за то, что он не отрекся от чаши. А сами принадлежали к чашникам!

Но таких было немного даже в таком большом городе, как Прага.

Золотая чаша сияла на фронтоне Тынского храма, и страна, среди испытаний своих, смотрела на нее с гордостью и надеждой.

XXVI

Рыцарь Ян Палечек, скоморох короля Иржи, его преподобию господину канонику храма святого Антония Падуанского Никколо Мальвецци письмо от 22 декабря 1467 года.

«Ваше преподобие, дорогой отец мой, больше пяти лет прошло с тех пор, как я, со слезами на глазах, оставил вас и вашу страну, предрекая войну в недалеком будущем. И вот теперь пробую писать к вам в разгар такой греховной и окаянной войны, какой никогда не мог даже представить себе в самых страшных своих сновидениях. Войну развязал ваш святейший отец Павел Второй, носящий это имя. Но, к сожалению, вашего Павла не связывает со славным именем апостольским ни мудрость, ни ученость, ни рассудительность, ни расчет.

Но оставляю свое мнение при себе и не стану осквернять этого письма проклятиями, подобными тем, какими святой отец с наслаждением честит в консистории и на пасху моего короля, причем в доброте своей наделяет ими и королевских послов, называя их на людях, в церкви зверями и грозя им своим освященным пастырским посохом. Надеюсь, что это письмо попадет в ваши ласковые, благожелательные руки. Посылаю его с человеком, который едет по приказу короля в Венецию и там позаботится о том, чтобы оно было доставлено вам другим верным человеком. Пишу вам, потому что не могу не писать. Я стосковался по беседе с вами, и одна мысль, что вы живете где-то на этом свете, позволяет мне легче сносить то скверное, что происходит вокруг. Прежде всего признаюсь, что не писал вам все эти годы, так как думал, что должен забыть раз и навсегда всех и все, связывавшее меня с Италией, с вашим и Вергилиевым языком, должен слиться душой и телом со своей чешской землей, жить ее радостями и страданиями, ее добродетелями и грехами. Но этого не вышло. Я еще сильней полюбил своего короля, но еще глубже стала разделяющая нас с ним пропасть… Я люблю его всем сердцем, я — с ним и не буду без него, но знаю, что при этом теряю. Он зовет меня назад, к прошлому, а вы зовете меня к будущему. Он — каменный храм, он — вонзающаяся в тучи высокая башня, он — наследник Яна из Гусинца и Яна Жижки, а я — грешное дитя завтрашнего дня. Ваше дитя! И притом своенравное…

Я люблю его, и он любит меня, но мы друг друга не понимаем. Он верит, что всё — закон, а я верю, что всё — люди и народ. Он хочет папского благословения, рассчитывая спасти себя и свою землю с его помощью, а я считаю, что можно быть королем без папы и что нет надобности всему придавать форму закона. И хотя он силой овладел Прагой и троном, он хочет, чтобы эта сила была признана правом. А я хотел бы, чтоб он верил только в любовь Матеев Брадыржей и полагался на правоту своих действий. Он всю жизнь добивался одобрения церкви, которого не имел, так как был и остался еретиком, а главное, королем, пожелавшим устроить свое королевство и управлять им по указаниям своего ума. Тут нет выбора: либо взял и держи, либо станешь просить, чтобы дали, и все потеряешь!

Я уезжал от него на несколько месяцев в чужие края с важным поручением. Был в Германии, во Франции. И можете себе представить, не мог дождаться, когда вернусь! Мне надо было сидеть в этой сумеречной зале, смотреть в его усталые глаза и слушать, как из груди его поминутно вырывается вздох телесной и душевной боли. Никогда не думал, что не смогу без него жить…

Человеколюбец… Так его называют. А между тем он не так уж любвеобилен, не так мягок, не так кроток и щедр!

Изменили ему паны-католики, стакнулись с вратиславскими горожанами, с епископами, с папой. Много прошло времени, прежде чем он объявил им войну! А ведь ему это было так легко, так естественно! Этого ждали сыновья божьих воинов, этого ждали сами старые чашники. Стоило бы ему только кликнуть клич на все четыре стороны, вспыхнуло бы такое крестьянское восстание, какого еще свет не видел! А он бы только направлял их порыв и всех бы их искусно вел к победе. Ведь они этого требовали. К этому призывали.

Но он полагал, что в эту пору испытаний связан присягами, которыми папа опутал его, как сетями.

Он все время считал, что это не бой между панами и остальным народом, что речь идет не о ниспровержении новых порядков, с одной стороны, и сохранении того, что было добыто кровью, с другой. Он до сих пор делает вид, будто вся беда — только в панских бесчинствах и произволе.

«Милый король, — говорю я ему, — ты ребенком дрался у Липан и поразил боевую славу чешского народа, поднявшего оружие против всего света. Но теперь пора бы тебе понять, что панам уже не довольно этих самых Липан, им подавай больше: тело и душу, жизнь и достояние того народа, того единого народа, который возвел тебя на трон и над которым ты по праву царствуешь. А папские герольды в Риме трубят им в тон на золоченых трубах…»